Свои и чужие - интриги разведки - Александр Зданович

Следственная комиссия, включая и Орлова, билась над решением этого вопроса.

Четыре месяца вел свою работу переводчик разведотдела штаба Северо-Западного фронта, не являясь официально, то есть по должности, следователем. Критики Орлова уже в ходе войны и в последующие годы не раз припомнят ему данный факт. Они забудут, что он был младшим офицером, а следовательно, обязан был беспрекословно подчиняться приказам. Именно по приказу он и вошел в состав комиссии, отдавая себе отчет в последствиях этого шага.

Несмотря на все трудности, ему удалось проверить и допросить массу людей.

Орлов установил, что около военного министра длительное время крутился некий делец Альтшиллер, который, по оперативным данным политической полиции и контрразведки, являлся австрийским шпионом. Однако оперативные данные следственным путем не подтвердились, что весьма разочаровало высокое начальство.

Орлов проверил еще один факт из обвинительного набора. Перед войной трое российских военных изобрели оригинальную дымовую шашку с хорошими боевыми характеристиками, однако новинке не давали хода, и в войска она не поступила. А вот немцы запустили в производство почти аналогичную шашку и успешно применили ее в первых же боях с французами.

Но и в этом случае однозначно доказать прямой умысел в действиях Сухомлинова не удалось, хотя, и это следует подчеркнуть, Орлов очень хотел продвинуть следствие вперед по шпионской версии. Следственная комиссия собрала большое количество материалов, дело составило более шестисот страниц.

Вновь обратимся к дневникам Михаила Лемке: «…есть, как говорит прапорщик Орлов, достаточно данных для привлечения не только за получение «комиссий», благодарностей и т. д., но и за преступное бездействие в деле обороны страны». Заметим, что о шпионаже, то есть о предмете своего исследования, Орлов не говорит — ему достало твердости признать бесплодность поисков в этом напралении.

В сложном положении он оказался и в ходе расследования нашумевшего дела жандармского полковника Сергея Николаевича Мясоедова. Лишь в наши годы исследователям удалось доказать, что этот офицер не состоял на службе у вражеской разведки. А в ходе войны и еще долго после нее обстоятельства дела не казались столь однозначными.

Для начала отметим, что сотрудник спецслужбы, каковым являлся Мясоедов, должен иметь незапятнанный мундир, его действия в сфере тайной борьбы, да и во многом личная жизнь, не должны быть «терра инкогнито» для вышестоящего начальства. В противном случае, зная изощренность и вероломство противника, его могли заподозрить в двойной игре, доверие улетучивалось мгновенно.

С этих позиций оценим Мясоедова. Заведуя жандармским отделением на пограничной станции Вержблово, он не раз принимал подарки от лиц, пересекающих государственный кордон. Неоднократно сам переходил границу и в охотничьем домике германского императора Вильгельма II обедал с последним и пил за его здоровье. В секретной служебной характеристике появилась запись: «склонен к злоупотреблению властью». Отмечался у полковника и еще один, весьма опасный для офицера органов безопасности, порок — жажда денег. Он погряз в торговых сделках, в том числе совершаемых на грани или даже за гранью закона.

Опытный в делах розыска Мясоедов умело уходил от ответственности, изворачивался как мог, но в итоге все же был уволен со службы.

И вот в начале мировой войны бывший жандарм благодаря протекции военного министра Сухомлинова снова в строю, и не где-нибудь в передовом полку, а в разведотделе армии.

Этим обстоятельством, по всей видимости, заинтересовалась служба шпионажа германского генштаба, и там приняли решение скомпрометировать Мясоедова. Он «подставился» под удар, чего не случилось бы, командуй он пехотной ротой или батальоном.

Операция начиналась так. Из плена бежал поручик 23-го Низовского полка Яков Павлович Колаковский (в некоторых исследованиях — Кулаковский). Проведя несколько месяцев в лагере для военнопленных, он решил, что выбраться из этого ада можно, лишь согласившись стать немецким агентом. Объявив себя украинцем, а их выделяли среди других пленных в расчете на использование в сепаратистских выступлениях, Колаковский сумел втереться в доверие к администрации и предложил себя в качестве агента. Вербовка состоялась, и с поддельным паспортом он направился на родину через Копенгаген.

Прибыв в город, поручик не замедлил явиться к российскому военному представителю с повинной, подробно описал полученное от неприятельской разведки задание, в том числе указание немцев связаться с Мясоедовым.

Опытный в такого рода делах военный представитель, предвкушая удачу с разоблачением шпиона и зная предыдущую скандальную эпопею бывшего жандарма, незамедлительно дал подробную телеграмму в столицу, а затем переправил туда и самого Колаковского.

Началось расследование. Все вроде бы сходилось. Заявитель назвал своего вербовщика — лейтенанта немецкой разведки Баумайстера. Наличие такого человека подтвердили в российском генштабе. Вряд ли, не вступая в контакт с Баумайстером, поручик мог знать о его существовании. Пехотный офицер мало что мог бы придумать и о полковнике Мясоедове, поэтому не доверять рассказу Колаковского не было оснований.

Тогда активно взялись за основного фигуранта — за Мясоедова.

К делу подключили опытных людей: генерал-квартирмейстера штаба Северо-Западного фронта генерала Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, начальника фронтовой контрразведки, уже известного нам полковника Николая Степановича Батюшина, судебного следователя Варшавской судебной палаты Жижина. Не обошли вниманием и переводчика разведотдела Владимира Орлова. Он, как всегда, не отказался, но еще раз напомнил о несоответствии своей должности поручаемой работе.

Наблюдавший за ходом расследования заведующий судной частью штаба фронта генерал В. Н. Николаев (Мантейфель), будучи уже в эмиграции, пытался отмежеваться от следствия, приведшего Мясоедова на виселицу, и свалить серьезные недостатки следствия на других. Но, однако, он все же вынужден был признать, что под давлением из Ставки Верховного Главнокомандующего приказал Жижину срочно готовить обвинительное заключение, хотя во многом еще следовало разбираться. Уставший после нескольких бессонных ночей Жижин написал слабо аргументированный документ. Тогда Николаев сам взялся за работу. Дальше полевой суд и позорная для офицера смерть в петле.

Заведующий судной частью в своих воспоминаниях хотя и обвинил Жижина, начальника контрразведки армии Леонтовича и, конечно же, Орлова в бессмысленных многочисленных арестах, тем не менее привел слова последнего о допущенных ошибках и стремлении как можно быстрее освободить невиновных. Самого же Мясоедова Владимир Орлов до конца своих дней считал предателем Родины и германским агентом.

Во многих статьях, посвященных делу Мясоедова, появившихся у нас в стране, а также написанных эмигрантами, особое место отводится Орлову, поскольку считалось, что именно он обработал главного свидетеля обвинения поручика Колаковского, добровольно согласившегося на роль немецкого шпиона, чтобы возвратиться из плена на родину. Якобы Орлов подсунул ему информацию о работе Мясоедова на вражескую разведку и каким-то образом убедил поручика придерживаться таких показаний на всем протяжении следствия, а затем и перед военно-полевым судом. Каких-либо доказательств авторы, естественно, не приводят. Сам же Орлов разъяснения по делу Мясоедова и своему личному участию в нем изложил в нескольких письмах к известному борцу с провокаторами Владимиру Бурцеву в надежде, что последний сможет их опубликовать либо напечатать материалы собственного расследования. Ни того, ни другого не случилось. Тогда Орлов пишет своему сослуживцу, бывшему военному прокурору Александру Резанову, тот подготовил статью в эмигрантскую газету «Новое время». Увы, ее тоже постарались не заметить.

Мы далеки от мысли обелять Орлова, не настаиваем и на его абсолютной безгрешности — мы выступаем лишь за чистоту историко-юридических исследований, когда для рассмотрения и объективной оценки должны браться все без какого-либо исключения факты и свидетельства.

После дела Мясоедова Орлов еще настойчивее добивается назначения на соответствующую должность по линии следствия.

Дело осложнилось тем, что в штатах контрразведывательных отделений не предусматривались должности следователей, а гражданские и другие юристы не обладали в большинстве своем опытом раскрытия шпионских дел, работы с полученными агентурным путем материалами, сводками наружного наблюдения, перлюстрированной корреспонденцией, не знали структуру и организацию деятельности иностранных разведок.

Орлов этим опытом обладал, однако статус переводчика не давал ему возможности проводить какие-либо следственные действия на законных основаниях, а посему он зачастую ограничивался консультациями, рекомендациями, советами, если не считать участия в делах Сухомлинова и Мясоедова. Но экспрессивная, деятельная натура прапорщика артиллерии подталкивала его к более активным шагам. Ему казалось, что многие расследования ведутся не в том направлении, в котором нужно, без должной интенсивности и решительности. И свое мнение он не скрывал ни от сослуживцев, ни от высшего начальства. Нравилось, естественно, это далеко не всем. Излишняя ретивость Орлова, особенно когда она затрагивала личные интересы, личное благополучие некоторых армейских чинов и могла отрицательно повлиять на продвижение по службе, затормозить получение чинов и наград, порождала недоброжелательность, а порой и ненависть.