Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - Михал Огинский

Тем временем граф Штакельберг, посланник России, представил вторую ноту, датированную 5 ноября.

Среди прочего посланник утверждал там, что до сего времени хранил полное молчание и не делал никаких заявлений по поводу решений сейма, которые хотя и нарушали конституцию 1775 года, согласованную между тремя правящими дворами, но не затрагивали прямо гарантийный акт 1775 года. Что он желал бы никогда не быть принужденным к прискорбной необходимости заявить протест против вмешательства в форму правления, утвержденную торжественным гарантийным актом договора 1775 года. Что идея, имевшая целью создание постоянно действующего сейма, содержащаяся в различных проектах и, следовательно, предполагающая полный переворот в форме правления, теперь вынуждает его заявить, что Е[е] В[еличество] императрица, с сожалением отказываясь от дружбы с Е[го] В[еличеством] королем и достопочтенной Речью Посполитой, отныне будет рассматривать малейшее изменение в конституции 1775 года как грубое нарушение имеющихся договоров.

В связи с этой нотой, на которую последовал ответ со скромным достоинством, имело место сильное волнение среди всех партий, и она стала объектом оживленных дискуссий. Еще большее волнение вызвала речь польского короля в ходе дебатов по поводу этой ноты: он утверждал, что Екатерина имела серьезный интерес к Польше и что дружеские отношения с императрицей были исключительно важны для Польши.

Он возвысил голос, чтобы быть лучше услышанным, и особо подчеркнул следующее свое высказывание: «Я уверенно и в высшей степени ответственно утверждаю, что нет такого государства, интересы которого менее противоречили бы нашим интересам, чем Россия. Я напоминаю своему народу, что именно России мы обязаны восстановлением части нашей страны, которая была у нас отнята. Что с точки зрения торговых отношений Россия представляет для нас самые выгодные перспективы. Что в отношении увеличения военных сил нации Россия не только не препятствовала, но охотнее всех дала свое согласие. Таким образом, я утверждаю, что мы не только не должны восстанавливать ее против нас и давать ей доказательства нашей недоброй воли, но, наоборот, должны стараться поддерживать с ней возможно наилучшие отношения. Добавлю еще, поскольку сам в этом убежден, что выказать императрице наше доброе расположение к ней – значит иметь возможность с легкостью осуществлять все усовершенствования и упорядочения, которые мы хотим иметь в нашей стране. В противном случае этого означало бы воздвигнуть тяжкие барьеры всем нашим начинаниям и дать поводы для недовольства этой великодушной монархине».

Эта речь была встречена аплодисментами сторонниками России, а возможно, и некоторыми другими поляками, которые, не будучи ее сторонниками, видели положение дел в ту эпоху так же, как его видел король. Она вызвала разноречивые чувства и сильное волнение среди большинства членов собрания. Посланник Пруссии воспользовался этим, чтобы укрепить доверие, уже внушенное его правящим двором. 19 ноября он представил другую ноту, в которой свидетельствовал, насколько удовлетворен был Фридрих Вильгельм тем, что конфедерация сейма не намерена более заключать альянс с Россией. Он также настаивал на том, что никакое предыдущее соглашение не может помешать нации улучшить свою форму правления. Посланник заявил, что Фридрих Вильгельм всегда готов выполнить свои союзные и гарантийные обязательства по отношению к Речи Посполитой, но при этом никогда не вмешается в ее внутренние дела и не стеснит свободу дискуссий.

Сейм, большинство членов которого желали изменений в конституции, были очарованы объяснением, данным в ноте Бухгольца, относительно гарантии, о которой высказывалась Россия. В ответе, датированном 8 декабря, сейм возвратился к этому объяснению, приняв за принцип, что гарантия может относиться только к независимости Польши и сохранности ее владений и что даже в этом смысле, единственно возможном, только сама Речь Посполитая имеет право заявлять о ней; что гарант не может ссылаться на нее как на собственное право, которое он может осуществлять, и еще менее – если он претендует на использование этой гарантии для того, чтобы вмешиваться в пересмотр Речью Посполитой своего законодательства и установление ею такой формы внутреннего управления, которое она находит наиболее для себя подходящим.

Прусская партия возрастала с каждым днем. С прусским посланником поддерживались самые тесные сношения. В то же время чем более обнаруживалось вопросов, требовавших обсуждения и решения, тем менее было уверенности в том, что удастся завершить эту работу в течение времени, обычно отводимого для заседания сейма. По слухам, распространяемым оппозиционной партией, заседание должно было закрыться с наступлением декабря, и это тревожило патриотически настроенную партию. Чтобы рассеять всяческую неуверенность и упредить происки недоброжелателей, было предложено на заседании 29 ноября, чтобы работа сейма была продлена на неопределенное время, и это предложение было принято без серьезных возражений.

Глава II

4 декабря 1788 года на заседании уже открыто заговорили об альянсе с Пруссией, Швецией, Голландией и Англией. Впервые во многих речах, произносимых с силой и обидой, звучали высказывания против России и венского двора. Некоторые нунции прямо и горячо высказывались за альянс с прусским королем, тем более что этот альянс поддерживался и одобрялся другими сторонами, дружественными Польше.

Посланник Швеции передал ноту от имени своего монарха, в которой говорилось, что Его Величество, который всегда принимал, и в настоящее время особенно, живое участие в благосостоянии и независимости короля и Речи Посполитой, с удовлетворением отмечает, что такой могущественный правитель, как король Пруссии, принимает близко к сердцу вопрос о независимости Польши. Е[го] В[еличество] по примеру своих предшественников так же живо интересуется судьбой столь благородной и великодушной нации, с которой он связан общими интересами, и потому не замедлит воспользоваться любыми возможностями доказать ей свои дружеские чувства и объединиться с ней для совместной обороны.

В то же время наиболее благоразумная часть сейма была убеждена в том, что нельзя было заниматься договором об альянсе, пока не исправлены недостатки существующего правления, которое следовало укрепить разумными реформами. Продление срока работы сейма такую возможность предоставляло. Оставалось только этой возможностью воспользоваться, но, к сожалению, ею вовсе не воспользовались так, как это следовало бы.

Только 7 сентября 1789 года была учреждена депутатская комиссия, в задачу которой входила подготовка реформ различных ветвей власти и предложений по проекту новой конституции. Законом предусматривалось, что эта комиссия должна была состоять из одиннадцати членов, из которых пять назначались королем из числа министров и сенаторов, а шестеро остальных составляли палату нунциев, избираемых исходя из их возраста, жизненного опыта, патриотических убеждений или талантов.

Вот имена тех, кто составлял эту депутатскую комиссию: Красинский, епископ Каменца; Потоцкий, маршалок литовский; Огинский, великий гетман литовский; Хрептович, вице-канцлер литовский; Коссовский, вице-казначей Короны; Суходольский, нунций от Хелма; Мощенский, нунций от Брацлава; Жалинский, нунций от Познани; Соколовский, нунций от Вроцлава; Вавжецкий, нунций от Браслава; Вейсенгоф, нунций от Ливонии.

Было бы неправильным утверждать, что до этой даты, то есть до 7 сентября, сейм совершенно бездействовал, но вопросов первоочередной важности было рассмотрено мало. Был распущен Постоянный совет, созданный и до тех пор поддерживаемый Россией, – это было самое заметное событие или, точнее, самое смелое решение ассамблеи в первые дни января. Затем было единодушно принято решение о займе десяти миллионов для казны Короны и трех миллионов – для Литвы. И наконец, много времени было потеряно на процесс Понинского и на мелочные дискуссии по маловажным вопросам.

Сторонники российской партии, которые только радовались медлительности работы сейма, часто затевали дискуссии, чтобы обострить обстановку и вызвать раздражение патриотов. Они пользовались этим, чтобы посеять разногласия между различными партиями, которые еще не определились окончательно в своих мнениях. Под маской патриотизма они высказывались против Фридриха Вильгельма и его посланников, чтобы возбудить против них недоверие и подозрения.

Если бы тогда прислушались к настоящим и разумным патриотам, которые рассматривали происходящее под истинным углом зрения; если бы можно было ускорить принятие решений сеймом; если бы конституция 3 мая 1791 года была принята на восемнадцать месяцев раньше, – то Польша была бы спасена. Она имела бы достаточно времени, чтобы упрочить систему управления страной и укрепить свои силы с 1789 по 1792 год. Она не утратила бы все преимущества альянса, искренне предлагаемого тогда прусским королем. Она не оставила бы России времени заключить мир с турками и со Швецией. Она сумела бы упредить сближение между Россией и Пруссией, которое было вызвано внутренними волнениями во Франции, происходившими в 1792 году. Именно это сближение совершенно переменило намерения Фридриха Вильгельма по отношению к Польше, изменило характер и образ его мыслей, настроило и вооружило почти всю Европу против Франции. Результатом всего этого стали лишь рост революционного фанатизма, возбуждение умов и оставление Франции на произвол анархии. Мне нет необходимости добавлять, что этому же сближению Польша была обязана Тарговицкой конфедерацией, новым разделом, затем восстанием – благородным, но не увенчавшимся успехом – и, наконец, полным своим исчезновением из числа политических сил Европы.