Симфония шёпотов - Софья Сергеевна Маркелова

— Есть еще и другие пластинки? Тут написано, что она была одной из списанных с завода.

— Конечно! Отец тогда около сотни приобрел для коллекции. Их отдавали по дешевке всем скопом на рынке, лишь бы избавиться… Многие, правда, совсем некачественные оказались.

— «Лишь бы избавиться»? Что это за пластинки такие? — замер Иннокентий.

— Оставшиеся после пожара на заводе грампластинок «Звучание».

Василий оказался пойман в ловушку пристальным взглядом Лисицына, который молча и напряженно ждал объяснений. Будто хищная птица, почуявшая добычу.

— Вы разве ничего не помните о пожаре на заводе? Это же тот самый завод, что в пригороде стоит, старый, советский еще, — последнее крупное в нашей области предприятие ведь было. Сколько народа там работало… Теперь «Звучание» закрылось навсегда из-за пожара. Здание и все прилегающие корпуса почти дотла сгорели, из хранилищ не уцелело и трети, а людей на том пожаре масса погибло. Кто в огне, а кто и после — не оправился от ран… То ли умышленный поджог, то ли на производстве какая-то неполадка была, вызвавшая возгорание. Невеселая история. И завод жалко, хороший был. И людей жалко, конечно.

— А все уцелевшие в пожаре пластинки, выходит, списали и за копейки сбыли на рынке? — догадался Иннокентий.

— Да, так и было. Они же все провонявшие были, многие поврежденные из-за жара. Конверты, опять же, сгорели… Кому такие нужны? А на рынке хоть за какие деньги скупили.

Неожиданно голова Иннокентия разорвалась от боли и истошного крика нескольких голосов:

— Пламя! Пламя!..

Лисицын схватился за уши, но шепоты не утихали — они стонали от боли прямо внутри его черепной коробки, будто вышедший из-под контроля внутренний голос.

— С вами все хорошо? Вы так напуганы! — Василий обеспокоенно вгляделся в лицо незваного гостя.

— Я… Я должен идти!.. — Иннокентий Петрович подорвался с места, вскакивая на ноги так бодро, словно ему было вовсе и не пять с лишним десятков лет.

Выбежав в коридор и все еще продолжая прикрывать свои уши, хотя вопли голосов постепенно стихали, Лисицын схватил пальто и вылетел за дверь, даже не попрощавшись с Василием, хотя тот, сам того не понимая, снабдил Иннокентия безмерно важной информацией.

Стремительно ворвавшись к себе домой, первым делом Лисицын схватился за телефон. И пока Иннокентий дрожащими от напряжения пальцами один за другим набирал номера всех своих знакомых, приятелей и перекупщиков, он раз за разом прокручивал в голове разговор с Василием.

Выходило, что пустая пластинка была создана на заводе «Звучание». И те голоса, что оказались запечатаны в ней, могли быть душами всех погибших в пожаре людей. Пластинка была проклята: страдания и боль, мучительная смерть, постигшая многих простых работников и работниц, сделали из черного винилового диска настоящий тотем ужаса, который жил теперь сам по себе и творил жестокие дела. Но вовсе не потому, что он сам по себе был зол, а лишь из-за собственного наполнения — ничего кроме страха и обреченности не было на этой пластинке. Она записала на себя крики умирающих, сгорающих в огне людей, которые не желали такой боли.

И единственным способом узнать подробнее о том, что произошло на заводе в день пожара, было отыскать выживших работников, которые могли что-то вспомнить и помочь Иннокентию избавиться от шепотов, которые все глубже и глубже проникали в его голову.

Обзванивая своих мимолетных знакомых, сомнительных товарищей, Лисицыну далеко не сразу удалось выйти на след некоторых людей с завода, о которых слышали в городе. В конце концов один из перекупщиков, с которым Иннокентий Петрович часто имел дело в последнее время, в знак их плодотворного сотрудничества согласился оказать услугу и как можно скорее разыскать работников, готовых встретиться с Лисицыным.

Все, что оставалось Иннокентию, — это томительное ожидание и беспокойство, которое не покидало его ни на мгновение последний день. Без устали прогуливаясь по собственной спальне, лишь иногда прерываясь на то, чтобы выглянуть в окно и отвлечься от собственных горьких дум, Лисицын боялся. Он постоянно вспоминал, как легко шепоты завладели его разумом, и опасался, что таинственные обитатели пустой пластинки в любой момент могли повторить свой трюк.

Но, к счастью, до самого вечера голоса так и не появлялись, а когда ближе к девяти часам раздалась оглушающе звонкая трель телефона, Иннокентий бросился к трубке, будто тонущий, ищущий спасения в тонкой соломинке.

— Извините, что поздно! Но я сделал то, что вы просили, — глухо и торопливо говорил голос в трубке. — Отыскал одну женщину, Марию Аврамову, которая была на заводе в день пожара.

— Отлично! Спасибо! Вы просто спасли меня!

— Да-да… Она согласилась встретиться с вами. Я уже обо всем договорился. Завтра прямо утром подъезжайте на улицу Мира, дом 3.

— Как завтра? — в голосе Иннокентия поубавилось радости, и он отрешенно опустился на край кровати. — Нельзя ли никак сегодня? Для меня это очень важно.

— Извините, Иннокентий Петрович! Ночь на дворе! Мария — лежачий больной, ее терзают постоянные боли. Бедная женщина пострадала в том пожаре очень сильно. И беспокоить ее ночью все же не стоит. Она выразилась четко — завтра утром готова вас принять и побеседовать.

— Ясно…

— Ну! Рад был услышать вас! Всего хорошего. И доброй ночи.

В трубке послышались гудки. Последняя фраза звонившего прозвучала в ситуации Иннокентия как издевательство: ему предстояло пережить еще целую ночь, прежде чем он приблизится к загадке пустой пластинки. И за одну эту ночь шепоты могли заставить его сотворить все, что угодно.

Даже убить себя.

В комнате с коллекцией пахло расплавленным винилом. Приторная вонь въедалась в стены и проникала сквозь двери так легко, словно их и вовсе не существовало.

Иннокентий бродил по помещению, осматривая свои шкафы с различными пластинками, и постоянно морщился, отчаянно бормоча проклятья себе под нос. Сколько раз он ни проветривал дом, но запах никуда не уходил. Еще утром его не было, а теперь буквально все насквозь пропиталось этой отвратительной вонью. Словно пластинки плавились от неведомого жара в своих конвертах.

Как это ни прискорбно было осознавать Лисицыну, но ему предстояла длинная и тяжелая ночь. От мыслей спокойно выспаться пришлось отказаться: он опасался, что во сне шепоты вновь завладеют его сознанием. Идея уйти на ночь из дома тоже была отвергнута, ведь, как выяснилось, голоса уже проникли в разум Иннокентия и были с ним повсюду. И все, что оставалось, измученному мужчине, это бодрствование.

Он скользил пальцами по ровным рядам пластинок, аккуратно расставленных на полках, а сердце его сжималось от горькой тоски