Судьба протягивает руку - Меньшов Владимир

Отец продолжал работать, периодически ложился в туберкулёзный диспансер, но выглядел вполне крепким мужиком, и мать очень его ревновала. Хотя на себя совсем махнула рукой, уже ни за что не боролась: какое-то одно платьишко на выход, а вообще можно сказать, что большую часть жизни провела она в домашнем халате. Целый день крутилась, вставала в шесть, ложилась в двенадцать. Холодильников не было, поэтому приходилось каждый день на всех готовить.

Отцу, как и маме, одежда почти не требовалась: он ходил в форме, но мы-то с сестрой растём, нам всё время надо что-то подкупать. Мама исхитрялась, не вылезала из ломбарда, что-то закладывала, потом выкупала обратно и снова по кругу.

Три раза в год, перед Новым годом, 1 мая и 7 ноября, она устраивала большую стирку и генеральную уборку. Понимание жизни было у неё совершенно деревенское. Большая комната-гостиная считалась у нас неприкосновенной. Вокруг большого стола – шесть стульев в чехлах, садиться на них запрещалось, как и на диван, тоже покрытый чехлом. На столе – накрахмаленная скатерть, в дверных проёмах и на окнах – накрахмаленные занавески, можно порезаться о края. Ели мы на кухне, хорошо, что была она просторной.

Ребята любили приходить ко мне в гости, потому что всегда что-нибудь вкусное приготовлено. Обычно после ноябрьской демонстрации собирались у меня дома. Когда стали повзрослее, выработался ритуал: тяпнем бутылочку «плодово-выгодного» на четверых где-нибудь на улице, а потом к нам – есть вкуснейшие пироги с рыбой, капустой, мясом!

Классе в шестом я сагитировал друзей создать тайную организацию. Наверняка какая-то книга к этому подтолкнула. Собралось нас человек пять заговорщиков. Для чего, не очень ясно, цели мы не обозначили, устава не разработали, но был листик бумаги, имеющий заголовок: «Список лиц, которым надо отомстить».

Учительницей по русской литературе была у нас неприятная грузная женщина, считавшая себя крупным педагогом, но по природе своей – прирождённая стукачка. Однажды она внезапно выросла у меня за спиной и, заметив подозрительный листок, взволновалась: «Что это? Что ты здесь заполняешь?» Я пытался отбрехаться, но она стала давить, да с такой садистской настойчивостью, что я не выдержал и показал, рассчитывая на её порядочность. Она ахнула: «Боже мой!» Начала расспрашивать, и самым страшным стало для неё слово «организация», потому что это уже вопрос КГБ, он выходит за рамки полномочий школы. Перепугались все ужасно, начали нас таскать по одному к директору на беседы. Фигуранты оказались известны, потому что мы очень умно законспирировались: написали в каждом членском билете имена всех участников тайной организации.

У нас хотели выведать цели организации, но мы их сами толком не знали. С нами пытались наладить контакт, вели душевные разговоры: «Ребята, ну зачем вам это нужно? Пошли бы лучше в авиамодельный кружок». На нас кричали: «Чего вам не хватает?..» Но в конце концов историю пришлось замять, уж слишком очевидной была наивность учредителей тайной организации.

После смерти Сталина и ареста Берии в органах госбезопасности начались серьёзные чистки. Менялась структура спецслужб, КГБ объединяли с Министерством внутренних дел, и отец даже какое-то время носил милицейскую форму. Всё это было так неожиданно, так унизительно, так неприятно. Помню, как-то утром мы вышли с ним из дома, направляясь каждый по своим делам, я – в школу, он – на службу. И вдруг отец мне говорит: «Ой, забыл… Вернись, у меня там под подушкой пистолет…» А он тяжелый, пистолет этот, я спрятал его за пазухой, принёс и сунул незаметно в отцовский карман… Что это значило – пистолет под подушкой? То ли мести отец опасался, то ли ареста.

В жизни страны начинались большие перемены. К людям на руководящих должностях, к сотрудникам важных государственных учреждений стали предъявлять новые требования. Раньше было обычной практикой, если в личном деле в графе «образование» значилась «семилетка» или даже «начальное». Теперь с такими анкетными данными вполне можно было потерять работу. Менялась не просто кадровая политика, менялась парадигма развития государства.

Отцу тогда было чуть больше сорока, и он пошёл учиться в вечернюю школу, оказавшись, как и я, в 8-м классе. У меня в это время уже начались романы с девочками, я стал потихоньку распускаться, не успевал делать уроки и позволял себе наглость оставлять отцу нерешённые задачки, а он после службы шёл в вечернюю школу, возвращался домой и ночью мне их решал. Утром я пролистывал тетрадь и радовался: «Отлично! Папа всё сделал!»

4

О тайных сторонах подростковой жизни, появлении в классе новенького и девушке, похожей на актрису из «Весны на Заречной улице»

Лет в двенадцать я узнал, что существует такое явление – дневник. Не школьный, где оценки и расписание, а особенный, личный. Это стало важным и в каком-то смысле судьбоносным открытием. Оказывается, можно записывать свои впечатления, мысли, желания, намечать планы.

Опыт ведения дневника я почерпнул из фильма по сценарию Агнии Барто, посмотрев в одном из наших астраханских кинотеатров картину «Алёша Птицын вырабатывает характер». Там герой брал на себя разнообразные обязательства, записывал: «Начать новую жизнь с понедельника…» И я тоже, вслед за Алёшей Птицыным, завёл заветную тетрадь.

У меня эти дневники, накопленные за долгие годы, частично сохранились, лежат где-то, и я очень надеюсь, что найду их и сожгу – поразительно, до чего же неинтересное чтение. В моих дневниках главным образом обозначались задачи, которые я ставил себе на неделю, месяц, год, десятилетие. И ещё там – неизменное разочарование их неисполнением: «На этой неделе не получилось, но со следующей непременно…»

И всё-таки пользы от дневника оказалось больше, чем вреда. Необходимость отчитываться перед самим собой, признавать поражения дисциплинировала, делала жизнь целенаправленной. В дневнике я, например, записывал, какие книги надо прочитать, и эти пункты, как правило, выполнялись.

Я не ограничивался приключениями или фантастикой, список рекомендованной самому себе литературы пополнялся серьёзными произведениями – историческими и даже философскими. В учебниках, журналах, кинокартинах я подмечал подсказки: на какую книгу, какого автора стоит обратить внимание. Это был весьма хаотичный способ самообразования. Руководствовался я скорее интуицией – большинство взятых на карандаш имён не говорили мне ровным счётом ничего; лишь по обрывочным сведениям, по контексту упоминания я выбирал для себя очередной объект изучения и шёл за ним в библиотеку. В этом смысле гораздо больше повезло моим сверстникам «аристократического происхождения», «интеллигентного сословия»: их направляли взрослые, им нанимались репетиторы. Мне же приходилось двигаться самому и на ощупь. Впрочем, именно такой способ познания сформировал важные черты характера: я привык самостоятельно преодолевать трудности и достигать результата.

А ещё книги и кино подсказывали, какие качества нужно в себе развивать. Я отмечал их в дневнике и записывал сроки, в которые следует уложиться. Не обнаружив к назначенному времени изменений к лучшему, оставалось только зафиксировать в дневнике этот печальный факт: не смог, не удалось, не получилось… И всё-таки со временем, пусть и гораздо позже намеченного, я замечал в себе качества, запланированные когда-то в дневнике.

А вообще-то я записывал туда всё подряд, совершенно не рассчитывая на широкую читательскую аудиторию. И явно просчитался: в какой-то момент стало ясно, что отец очень хорошо осведомлен о тайных сторонах моей подростковой жизни. Однажды я застал его внимательно изучающим нашу этажерку с книгами. Ревизия домашней библиотеки была не случайной: дело в том, что классе в девятом я нашёл верный способ добыть денег на личную жизнь. Достаточно было отнести в букинистический отдел книжку-другую, чтобы появились средства на вино, которое мы с друзьями к тому времени уже распробовали. Раз отнёс, два отнёс, на третий обнаружилось, как отец проводит инспекцию. «Вот, – говорит он, как бы озадачась, – книг не могу найти». Пришлось сознаваться, но по мере произнесения покаянной речи я вдруг догадался: боже, да он ведь читает мой дневник! И я пылко предъявил отцу претензии. Надо сказать, он смутился и начал не очень убедительно доказывать, что и слыхом не слыхивал о существовании какого-то дневника.