Шаги по земле - Любовь Овсянникова

Я решила слезть со стола, но встать на стул не удавалось. Все попытки оказались безуспешными: я ложилась животом на стол, опускала вниз ноги, но они не доставали до твердой опоры и страшно зависали в пустоте. Когда я почувствовала, что забралась слишком высоко и путь назад отрезан, все похолодело внутри. Показалось, что я никогда не встану на землю. Я не оставляла попыток попасть на стул. Обхватив края столешницы, пробовала съехать вниз, удерживаясь только руками, но длины рук не хватало, чтобы повиснуть на них и дотянуться ногами до сидения. А просто разжимать руки и прыгать было страшно. В какой-то миг показалось, что я навсегда останусь в таком положении и ни вперед, ни назад не сдвинусь. Торец столешницы вдавливался в грудь, вминал живот и мешал дышать. Оставив попытки, я с трудом возвратилась на стол и села, поджав ноги.

О том, чтобы звать взрослых, не думала — было очевидно, что меня не услышат, как не кричи. Я постаралась избавиться от противной дрожи в теле, возникшей то ли от старания спустить себя на стул, то ли от страха, и осмотрелась. Скоро я увидела то, что могло мне пригодиться, — книгу, которую читал отец.

Я поднялась и осторожно шагнула по столешнице. С настенной полки сняла толстый том, резко наклонившись от внезапной его тяжести. Пришлось положить книгу на стол и отдохнуть, при этом я инстинктивно села на нее. О, теперь стол стал выше! Так это же и стул станет выше, если на него положить эту книгу? Идея показалась стоящей.

Поглощенная заботами о том, чтобы положить толстую книгу на стул, я не услышала, как в дом вошел отец.

— Что доця здесь делает? — спросил он.

— Цитает, писает, — ответила я.

— Как? — вскрикнул отец. — Ты обрисовала чужую книгу?

Папа выхватил книгу, но, убедившись, что она цела и невредима, положил на стол.

— Как ты здесь оказалась? Ну-ка слазь!

— Доця нимизе.

— Умеет… Давай слазь.

Я молчала.

— Слазь на стул, я тебя поддержу.

С упорством, достойным похвалы я снова взялась за книгу и потянула ее к краю стола, чтобы бросить на стул и сделать его выше. Папа просто остолбенел, глядя на меня.

— Что ты делаешь?

— Доця не стистанет. Доця на книзю станет.

— Ха-ха-ха! Подожди, — сказал папа, продолжая смеяться, и позвал маму: — Паша! Паша! Иди, посмотри, какую мы изобретательницу себе вырастили! Нет, ты подумай, говорит: «Доця не достанет, доця на книгу встанет».

В дом вбежала встревоженная мама.

— Вот посмотри! Посмотри! Она ножками не достает до стула, а прыгать боится. Так она, глянь, что придумала — подложить на стул книгу. Представляешь? — отец был возбужден, и я поняла, что делаю что-то выдающееся и он мною гордится.

— Давай, давай, покажи маме, как ты будешь слазить, — торопился отец, а я уже подтянула книгу на край стола и раздумывала, как перебросить ее на стул так, чтобы она не разлетелась, да еще на глазах у папы.

— Скажи, как ты будешь слазить, а? — растолковывал отец, что от меня нужны только объяснения, а не действия.

— Доця не стистанет, доця на книзю танет…

Мама всплеснула руками:

— Оно же еще такое маленькое!

— Как ты это придумала? — отец явно хотел от меня большего, чем я могла, поэтому я не отвечала. — Без книги слазь, — сказал он и убрал книгу.

Я снова легла животиком на стол и начала спускать ножки вниз, удерживаясь за края стола руками. Я действовала смелее, но, как было и до этого, ощутила, что до стула все равно не достану.

— Прыгай на стул, — настаивал отец. — Я подхвачу тебя, не бойся.

— Доця нимизе, — я замахала свободно свисающими ножками, демонстрируя сказанное.

— Наша умничка! — отец растроганно подхватил меня на руки и поставил на пол.

Родители заговорили о том, что из меня вырастит, еще о чем-то, вспоминали мои первые осмысленные слова, а затем забыли обо мне и просто разговаривали о приметах, предсказывающих будущее. В годы послевоенного лихолетья, разбросавшего людей по фронтам, госпиталям и концлагерям, счастливых историй с предсказаниями, предчувствиями, сбывшимися снами и приметами было много. Люди любили их, часто пересказывали друг другу.

Вызволенная папой из плена высоты, неизвестно каким умом, каким изначальным знанием или сверхъестественной способностью я осознала, что познала настоящий ужас, не разорвавший сердце только потому, что недалеко были родители, которые могли спасти меня. А если бы их не было поблизости? Воображение абсолютно четко воспроизвело панику, возникшую от неумения слезть со стола. Я почувствовала, что могла бы погибнуть от страха, не говори со мной охранная интуиция, подаренная природой. Она же продиктовала убеждение в том, что впредь надо слушаться родителей и не попадать в ситуации, из которых я не способна выбраться сама. То, о чем я сейчас написала, важно. Ибо эти мысли, из-за младенческого возраста выраженные как-то по-другому, отчетливо помнились всю жизнь, и я руководствовалась надиктованной ими осторожностью.

Все правильно, ведь наша избирательная природа оставляет в памяти лишь то, что окрашено сильными эмоциями. Первый ужас мне дано было познать в два года, и он сделал свое дело — запомнился, а вместе с тем подсказал, что мои возможности не безграничны. Наверное, с тех самых пор я и начала взвешивать свои действия, редко поддаваясь соблазну поступить безрассудно.

Но вот спал дневной зной, солнце склонилось к закату, поднимая лучи вверх, где они ласкали дальние облака, и на землю упала их прозрачная тень. Свист воздуха — по двору носятся ласточки, гнездящиеся в нашем сарае. В нагретую вязкую тишину медленно проникают сумерки, глуша резкие звуки. По капле сюда просачивается ночь.

3. Отношение к куклам

Игрушки… Даже не помнятся… Были машины, Дюймовка в открывающемся при вращении тюльпане, еще что-то. Я безжалостно с ними обращалась, разбирала до винтика, а потом пыталась собрать, что получалось не всегда, так что мама досадовала: ну почему ее ребенок не может поиграть нормально, как все дети, а сразу все ломает? Кубики с картинками, пирамидки из разноцветных плашек, совочки, формы для создания фигурок из мокрого песка, и все такое быстро переставали меня интересовать, в них не было тайны, а просто лепить куличи, копать или строить мне было скучно. Помню первую куклу — пластмассового пупсика с ножками и ручками на резинках. Зачем она мне нужна была, такая уродина? У людей конечности так не вертятся.

Потом мне купили вторую куклу.

— Она все время спит, — сказала мама, — покачай ее, спой песню.

Еще чего не хватало! Что-то противилось тупому нянченью тряпичного изделия, видимо, инстинкты подсказывали, что мне это не пригодится. И эту куклу, больших размеров, вполне похожую на человечка, я тоже разорвала, обнаружив внутри опилки. После этого куклы долго вызывали у меня брезгливость и неприятие, и вернулась я к ним лишь тогда, когда научилась шить — они стали моими первыми моделями. Но ненадолго, скоро я сама заняла их место, стала себе моделью, экспериментируя у зеркала с фасонами одежды.