Двуликий любовник - Хуан Марсе

— Так ты больше не видел этого Фанеку?

— Никогда.

— Может, он просто разбогател и вернулся?

— Потом я проснулся, — рассеянно повторил Марес.

Кушот вздохнул:

— Сам черт не разберет, что здесь к чему, приятель.

Сегодня Марес нашел Кушота на замусоренном пя­тачке возле Кафедрального собора. На соборных сту­пеньках голуби клевали зерно. Кушот был косоглазый, с большим ртом и широченной лысиной, которая нравилась женщинам, в чем они никогда бы не призна­лись. Завернувшись в синее бархатное пальто, он ри­совал углем, вернее, срисовывал с фотографий жен­ские портреты и всегда имел много заказов. Он никог­да не стремился достичь большого сходства с оригиналом, но умел придать взгляду изображаемой клиентки горделивое достоинство, что будто бы при­давало ей больше значительности.

Марес играл на аккордеоне, усевшись на разложен­ных газетных листах прямо на асфальте. На его груди висел плакат с надписью по-испански, сделанной от руки:

Безработный музыкант

андалусиец и ревматик брошенный женой

На площади перед собором слонялись нищие цы­ганки с грудными детьми на руках. Из переулка дул ле­дяной февральский ветер, который гнал по тротуару пестрый бумажный мусор и белоснежный полиэтиле­новый пакет. Оторвавшись от печальных мыслей, Ма­рес обратил внимание, каким первозданно чистым и прозрачно-белым был этот подхваченный ветром па­кет. Задумчивые дамы в мантильях и черных пальто степенно поднимались и спускались по лестнице со­бора, низко нависало серое небо. Старый бродяга, сгорбленный временем, пережитыми бедами и оби­дой на весь мир протягивал грязную руку к набожным пожилым сеньорам.

«Да, я нищий и опустившийся музыкант, — думал Марес, — но я становлюсь таким лишь на время». Раздутый ветром пакет, похожий на огромную снежинку, уносился все дальше и дальше под нежное воркование голубей. Кушот не спеша рисовал, сидя на складном стульчике. Марес наигрывал «Всегда в моем сердце», монеты со звоном падали к его ногам.

Появился Серафин, принес бутылку вина; Кушот и Марес бросили свое занятие и отпили несколько глот­ков. Серафин, крошечный горбун, продавал лотерей­ные билеты и папиросы в Равале. У него были малень­кие изящные ручки и копна волнистых черных волос, разделенных пробором посередине.

— Ольга, моя кузина, пригласила меня на ужин, — гордо сообщил он.

Какой-то моряк, проходящий в этот момент мимо в компании двух красоток, захотел пошалить и хлопнул ладонью Серафинов горб. Горбун было возмутился, потом сник, забрал бутылку и вернулся на Рамблу.

Марес взялся за аккордеон и принялся наигрывать болеро.

— Опять какая-то слюнявая дрянь, — проворчал Кушот.

— Эта безумная страсть, живущая во мне столько лет, — простонал Марес. — Твоя жизнь и моя, Норма. Вспомни обо мне. Всего лишь раз. «Коварство»... «Все­гда в моем сердце, навеки, навеки...»

— Слушай, ты, не валяй дурака, — сказал Кушот. — Не раскисай тут посреди улицы.

— Да у меня вся жизнь посреди улицы...

— Она даже видеть тебя не хочет, а ты бы небось де­сять лет отдал, чтобы хоть минутку с ней рядом по­быть, признайся, бестолочь.

— Оставь меня в покое, Кушот.

— Все это потому, что ты женился на богатой, на ба­бе, которая тебе не по зубам.

— Я люблю ее. Все остальное не важно.

— В твои-то годы... И не стыдно тебе!

Марес прижался лицом к аккордеону. Кушот про­должал:

— В твоем возрасте снова можно влюбиться. Поче­му бы и нет? Не очень, конечно, разумно, но все-таки... Бывает, что человек полной размазней становится из-за этой самой любви и черт знает что вытворяет. Но страдать, и страдать по собственной жене, по одной и той же бабе!..

— Я никогда не переставал любить ее, никогда. Гос­поди, какое мучение!.. — Он запустил руки под шапку, закрывающую глаза, и вцепился в волосы. — Какая ужасная мука! Как мне больно!

Кушот не обращал на него внимания.

— Где будем обедать? — спросил он, поскрипывая углем о картон.

— Мне все равно.

— Не стыдно реветь на улице?

— Закрой рот. Я подражаю кубинцу Лекуоне.

Вокруг него голуби шелестели крыльями, со всех сторон доносился гул города, словно шум древнего ле­са или огромной задумчивой реки, словно жужжание лета на Вилле Валенти, когда он и Норма были счаст­ливы. Вскоре перед ним столпились зеваки, мирные обыватели, которые собирались зайти в храм или уже вышли оттуда и теперь остановились, чтобы прочесть надпись на груди у нищего, глядя на него с задумчивым вниманием и чуть лукавым выражением лица.

Марес вытер слезы и объявил:

— Почтеннейшая публика, сейчас для вас прозву­чит незабвенное и бессмертное болеро «Ночь дозора».

— Бр-р-р-р, — вырвалось у Кушота. В этой части го­рода, вокруг площади Дель Рей, Кафедрального собора и площади Сант-Жауме классический репертуар Мареса состоял из произведений Моцарта, Рахманинова и немного Пау Казальса. Однако в последнее время он все чаще и чаще наигрывал старые чувственные боле­ро. Аккордеон Мареса тоже был старенький, но звучал по-прежнему неплохо. Это был облегченный «Хохнер» с чуть гнусавым и очень трогательным звучанием. «Норма, Норма... Говорят, время все лечит, но я вижу, что это не так...»

Свои картины Кушот выставлял на всеобщее обо­зрение, прислоняя их к стене. Это были чрезмерно прилизанные портреты покойных кинозвезд и ныне здравствующих благочестивых барселонских дам. Был среди них и портрет Нормы Валенти-и-Солей, бывшей супруги Мареса, срисованный с фотокарточки, кото­рую Марес всегда носил с собой. Рисунок был безжиз­ненным и холодным, Норма казалась на нем некраси­вой. Миндалевидные глаза за тяжелыми стеклами оч­ков, крупный, чувственный рот, длинный породистый нос, пышные, кудрявые, как у античных богинь, воло­сы. Удивительное, непостижимое сочетание: не ска­зать, чтобы дурнушка, но вроде того; в то же время сложно было представить, что она богата, — а она бы­ла сказочно богата. Хотя портретное сходство с Нор­мой было весьма условным, художник, неудачник и пьяница, ухитрился передать перламутровое сияние ее кожи. Эта деталь^ разумеется, не ускользнула от Ма­реса, потому что перламутровый блеск ягодиц Нормы, — вот она поворачивается у ночного столика с за­жженной лампой там, в уютной спальне на Вилле Валенти, десять лет назад, кладет в рот таблетку снотвор­ного, хмуро смотрит на него, — этот перламутровый отблеск утвердился в его памяти так же прочно, как первый аккорд «Коварства».

В эти последние недели безумная страсть к ней ох­ватила его с такой силой, что он часто просыпался по­среди ночи и в отчаянии выкрикивал ее имя: «Норма, Норма!»

— Что за дрянной, никчемный мотив, — проворчал Кушот. — Сыграл бы что-нибудь поприличнее.

«Татуировка». «Лицом к морю». «Два креста». Эту по­следнюю вещь он сыграл, сжимая аккордеон босыми ногами, и по-прежнему безутешно рыдал, захлебыва­ясь в трясине бесстыдства и убожества. Этот забавный трюк — игра на аккордеоне ногами — растрогала про­хожих. «Бедняга, — думали они, — мало того, что чар­него, так еще и урод!» Монеты дождем сыпались на га­зетный лист.

10

Они пригласили Серафина пообедать в кафе на улице Сант-Пау. Заказали спагетти и салат. Кушот откупорил пыльную бутылку «Риохи», а Марес снова заговорил о своих ночных кошмарах и хитром андалусийце с длинными бакенбардами и зелеными глазами, о своем втором «я». «Он хочет соблазнить Норму, — повторял он, задумчиво покачивая головой, — он ужасно давит на меня».

— Не спорь с ним, — посоветовал Кушот. — Инте­ресно, на чем вы порешите?

— А правда, что твоей бывшей жене нравятся цыга­не? — спросил Серафин, — что она путалась с гитари­стами и танцорами?

— Кто тебе это сказал?

— Вот он, — горбун указал на Кушота. — Так это правда или нет?

— Верно, — ответил Марес сквозь зубы. — По ней не скажешь, она ведь вся из себя такая аристократка и чистоплюйка каталонская. Сейчас, чтобы это скрыть, она путается с одним социолингвистом-сепаратистом.

— Социо... что?

— Такая серьезная и рассудительная, — продолжал Марес дрожащим голосом, отодвигая от себя тарелку спагетти, к которым он так и не притронулся. — Ведет такую вот двойную жизнь.

Марес залпом выпил стакан вина и наполнил дру­гой. Взгляд его упал на грязную стойку бара: в конце нее, развалившись на высоком табурете, ему улыбался, поглядывая из-под закрывающего лоб бинта, весьма колоритный чарнего. В руке странный тип держал бу­дильник. Бинт на правом виске был пропитан кровью. Ни шляпы, ни перчаток, зато все тот же старомодный костюм в полоску.

— Господи, совсем я плох, — вздрогнул Марес, — вот уже и сны наяву.

Он осушил еще один стакан вина и снова взглянул на стойку: за ней по-прежнему, улыбаясь, сидел Фанека.

— Что это у тебя на лбу? — спросил Серафин, указы­вая на ссадину над бровью. — Об аккордеон, что ли, ударился?