Неугомонный - Соломон Яковлевич Лурье

Закон наказывает только за обиды, причиненные своим согражданам, а жителей других городов он не защищает. Когда мы совершали набеги на Наксос или нападали на их корабли в открытом море, мы также убивали их граждан, грабили их добро, уводили их женщин.

— Но разве справедливо убивать и грабить людей только за то, что они из другого государства?

— Надеюсь, ты чтишь Гомера. Помнишь, что сказали Одиссею феакские юноши, когда Одиссей прибыл к феакам? Они сказали ему, что, наверное, он не занимался благородными делами — войной и грабежом на море, что он, очевидно, просто какой-то купец! Помнишь, как Одиссей обиделся за такое подозрение?

— Но если так, то почему же ты называешь наксосцев злодеями?

— А потому, что они именем богов поклялись соблюдать перемирие и, нарушив эту клятву, навлекли на себя гнев богов.

— Неужели дело только в этом? — сказал мальчик. — Почему же Гомер говорит:

Тот, кто войну меж народами кровопролитную любит, Пусть беззаконным, безродным страдальцем пребудет на свете.

Телесикл задумался, помедлил и наконец ответил:

— Так-то оно так, но в жизни оно выходит иначе. Если ты не нападаешь на жителей соседнего города, то они нападут на тебя. Высшей доблестью все люди считают храбрость, проявленную на войне, а где же еще молодой человек может показать храбрость, как не в нападении на жителей других городов? Ну, с греками нас еще, пожалуй, связывает общая вера в богов; она удерживает от слишком жестоких поступков. Но варвары — это почти не люди, это что-то вроде собак. Они и говорить по-человечески не умеют, а что-то бормочут по-своему. Неужели же можно терпеть, что греки на нашем острове живут впроголодь, питаясь скверной рыбой и смоквами, тогда как несметное количество золота находится в руках собак фракийцев! Их грабить и убивать, кажется, сами боги велели!

— Но если так, то почему же многие самые знатные граждане женятся на девушках из других городов? Вот моя мать — фракиянка!

— Женщины здесь ни при чем. С женщинами никто не воюет. Воюют между собой мужчины, а женщины достаются в награду тем, кто сильнее и храбрее...

Архилох ушел огорченный. Отец его ни в чем не убедил. Он понимал и чувствовал, что надо, не задумываясь, отдать свою жизнь за спасение и счастье своих близких, своего города. Но он не мог понять, как может его отец считать справедливым ограбление и даже убийство людей, которые никакого зла им не причинили. И Архилох решил, что никогда не будет так поступать, даже если этого от него будут требовать граждане его родного города...

III. АРХИЛОХ— ЖЕНИХ

С тех пор как Архилох принес на руках обессиленную Необулу в дом ее отца, воспоминания о ней не давали ему покоя. Он подолгу просиживал в укромном месте, откуда был виден двор Ликамба, и с восторгом смотрел на девочку, когда она выходила во двор побегать или поиграть в мяч. Необула знала, что она красива, ей нравилось, когда люди восхищались ее красотой. Греческие девочки думали: если взять ветку мирта в рот и долго держать ее так, то к ним придет красота. И Необула, хотя она и без того была красива, целыми часами держала во рту миртовую ветку, а в волосы вплетала розы. Архилох прославлял ее в стихах:

В рот возьмет она, играя, ветку мирта; в кудрях — розы, А на шею и на плечи тень от кудрей набегает...

Он писал, как он любит Необулу и как ему скучно и тяжело без нее:

Храня молчание, я вслед тебе гляжу: Слышу, как бьется в груди мое бедное сердце... В глазах моих темно, кружится голова — Кажется, жизнь от меня убегает навеки.

И он мечтал:

Ах, когда бы я мог коснуться снова хоть ее руки!

Наконец он не выдержал и рассказал обо всем отцу. Отец улыбнулся и сказал:

— Что же, это вполне подходящий брак! По знатности Ликамб не уступает мне, он выделит дочери хорошее приданое. А то, что ты ее спас и она тебе нравится, — это тоже очень кстати!

Телесикл поговорил с Ликамбом, и дело было быстро улажено. Телесикл и Ликамб долго выясняли, какие вещи, какие платья и сколько золота и серебра каждый выделит для молодых, а когда торг был окончен, они принесли богам клятву, что не нарушат своих обещаний, и решили закрепить сделку, как это было установлено обычаем, торжественным пиром — обручением. Мальчика и девочку посадили наконец рядом, было выпито много вина и съедено много вкусных блюд; и родители, и дети помолились богам о даровании счастья; дети поклялись друг другу, что поженятся, Архилох при этом пропел несколько гимнов, один из них — сочиненный им самим.

После обручения Архилох мог изредка встречаться со своей Необулой. Он спросил у нее:

— А ты, Необула, любишь меня?

— Будь спокоен, — ответила она. — Раз отец отдает меня тебе в жены, я буду верной и хорошей женой и обставлю твой дом красиво и уютно — я не осрамлю свой род!

— Глупая! Меня это совсем не интересует. Я хочу знать, любишь ли ты меня теперь?

— Почему же мне тебя