Птенчик - Дмитрий Мордас

ей в глаза – только на волосы.

Все смеются. Много, очень много смеются. Мама, папа, Лиза.

Скоро у нее будет сердце умершего человека. Может быть, вот что у нее с лицом – это он, другой, пытается выглянуть, заранее примеряет на себя ее, Лизу.

Я знаю, что ничего плохого не случится. Но не смеюсь. Мимо на тележке везут мотки бинтов. Со скрипом крутятся маленькие черные колеса.

Хочу поскорее домой.

– Пока, – говорит Лиза и обнимает меня, сидя на койке. Она в первый раз в жизни целует меня в щеку.

Я краснею и отворачиваюсь к окну.

Там, на улице, идет мелкий холодный дождь.

* * *

На двери ее комнаты все так же написано: «Не входить».

Вернутся ли родители туда или комната вечно будет ждать ее возвращения, дряхлея и покрываясь пылью?

Комнату эту я ненавижу. Она не пустая. Там есть кто-то. Другая сестра. Невидимая, сделанная из темноты, пыли, спертого воздуха. Из запаха лекарств. Ее легко почувствовать. Она бросается на тебя, едва зайдешь, хватает холодными невидимыми руками.

Я так и слышу, как ее пыльные губы кричат: «ИДИ К СЕБЕ!»

Сейчас суббота. Лежу на полу и смотрю в потолок. Дома тишина. Все еще идет дождь. Шторы задернуты, зеркала и телевизор укрыты скатертями. Кто-то сказал, что это для того, чтобы Лиза не заблудилась в отражении, когда будет навещать нас. И я зову ее, тихо-тихо, чтобы мама не услышала. Но она не отвечает.

* * *

В последние дни я много думаю об этом.

Если получилось у такой дуры, как Оля, получится и у меня.

Наконец решаюсь.

Открываю ящик стола. Бинт все еще там. Он больше не кажется гадким. Аккуратно раскладываю его на старой Лизиной кровати, потом тихонько, чтобы не скрипнула дверь, пробираюсь в ее комнату. Со стены, с плаката Sex Pistols[1], смотрит английская королева. Глаз у нее нет, но все равно страшно, и кажется, что она следит за мной. На улице зажгли фонари. Осторожно открываю шкаф и достаю оттуда Лизины джинсы и свитер.

«ИДИ К СЕБЕ! НЕ МЕШАЙ!»

Почти бегом возвращаюсь в свою комнату.

Зимняя одежда осталась в моем шкафу. Достаю шапку, вязаные перчатки, только Лизины носки не нахожу, поэтому кладу свои.

Раскладываю вещи на нижней, Лизиной, кровати.

Беру иголку и нитки и кое-как сшиваю все это.

Вкладываю бинт в свитер.

Хлопает дверь. Никто не говорит ни слова, но я знаю: это вернулся папа. Слышу его шаги. Он идет на кухню к маме. Они долго-долго шепчутся.

Что делать? Спрятать одежду или не прекращать начатого?

Только решаю продолжить, как слышу стук в дверь.

– Ложись спать уже.

– Хорошо, пап.

Отец отчего-то решил, что я должен спать. Все время. Это единственное, с чем он обращался ко мне в последние дни.

Он так и не заходит.

Для головы я беру наволочку с Лизиной подушки, засовываю ее под шапку.

«Теперь вспоминай кого-нибудь мертвого».

И я вспоминаю. О том, как мы с Лизой приносили из зала диванные подушки и строили крепость, о том, что она подарила мне на Новый год набор динозавров, а я ей диск Ramones. О том, как мы с ней хоронили собаку и Лиза плакала еще сильнее, чем я.

О том, как, стоило мне увидеть кошмар, достаточно было просто спустить руку с кровати и Лиза обязательно брала ее и держала, пока я не усну.

– Ты не спишь еще? – Голос отца за дверью. Сейчас зайдет и все увидит.

– Уже ложусь.

– Выключай свет.

Они с мамой стали вампирами. Ненавидят свет и громкие звуки.

Скомканное лицо на подушке напоминает белую розу, а еще что-то склизкое, вроде того, что я видел в витрине магазина «Океан».

Укрываю сестру одеялом. Как раз вовремя. В комнату входит отец.

– Ложись уже!

Он совсем старый. Лицо, если присмотреться, желтое, как стены той самой больницы. А в волосах седина.

Он щелкает выключателем. Закрывает дверь.

* * *

За окном светит фонарь, льет дождь.

Тот, в шкафу, начинает шевелиться.

Втягиваю воздух. Запах поля, скошенной травы, цветов.

Ненавижу природу.

Я никогда больше не поеду к бабушке.

Забираюсь в свою кровать. Думаю о том, что теперь все станет как прежде. Мама будет смотреть телевизор, отец читать газеты и, громко прихлебывая, пить чай на кухне. И Лиза…

Дверца шкафа скрипит. Из щели выползает Он. Волочится по комнате. Дергается, точно хочет взлететь и никак не может. И я вижу теперь, что он вовсе не безголов. То колесо, что прервало его жизнь, оно стало его частью.

Оно и есть его голова.

Оно не просто черный резиновый круг.

Оно – темнота в комнате и за окном.

Оно – пугающие тени по углам.

Оно – это тихий мамин плач.

Оно – пустая Лизина кровать.

Оно – седина в волосах у папы.

Оно – все, чего я когда-либо боялся. И я знаю, что это его тоска, его мертвые неспокойные мысли червями заполнили все вокруг. И они во мне.

Они во всех нас.

Я отворачиваюсь к стене.

– Лиза, – шепчу я.

Пахнет лекарствами. Бинтами. Резиной. Старой. Грязной.

Черной.

– Лиза! – зову я громче, чтобы разбудить сестру, и свешиваю руку.

Мерзость

Рассказ

Как же тут воняет! Прокисшей едой, потом и, кажется, мочой. Свет едва освещает сальную скатерть да табуретки, покрытые чем-то вроде смеси грязи и воска.

Носки липнут к полу.

В углу рядом с хлебницей стоит большая картина. Новенькая. Сверкает красной и зеленой краской. Удивительно яркая на этой серо-желтой кухне.

Рядом, среди крошек, огарки тонких церковных свечей.

– Вот отсюда она лезет! – Бабка показывает куда-то за газовую плиту.

Заглядываю туда.

Пускай для этого приходится коснуться решетки, к которой прилипли горелые листья капусты.

Работа у меня такая.

За плитой пыль, крошки да красная перчатка-прихватка в паутине у самого пола.

– И как она сюда помещается? – продолжает старуха. – Мертвые, они, наверное, как кошки. Голова пролезла – пролезет и остальное. А голова у ней маленькая была, что у девочки. Так что, наверное, поместилась бы.

Киваю.

Лиза с серьезным видом чиркает в блокноте.

Молодец. Быстро учится.

– Да вы