Земля обетованная - Дэвид Хьюсон

В гостиной стояла софа, под окном, выходящим на улицу. Сойдет.

Эти две комнаты уцелели от вандалов. Сердцем я понимал, почему сначала пришел сюда. Но самообманом я никогда не занимался, а потому направился в заднюю половину дома, французские окна выходили в большой сад. Поскольку было темно, сад едва подсвечивался размытыми огнями близлежащих домов.

Флуоресцентные лампы вспыхнули как ни в чем не бы пало. Я увидел то, что и предполагал увидеть. Тем не менее перехватило дыхание, я боролся с подступавшей дурнотой. Сердце сжалось от болезненных воспоминании. Снова почувствовал удары незнакомой руки.

Криминалисты оставили на полу метки, сделанные голубым мелом. Я быстро через них перешагнул. Керамическая плитка под пленкой пыли утратила теплоту. Эти пятна трудно будет отчистить.

В саду я разглядел силуэт яблони. Большое, раскидистое дерево с тяжелыми низкими ветвями. Мириам каждую весну аккуратно его обрезала, придавала красивую форму. Яблоня ждала человеческих рук. Как и многого другого. Возможно, я займусь этим, и через пять или шесть лет все будет выглядеть, как прежде. Или – эта мысль меня не оставляла – возможно, последую совету Стэплтона и сбегу навсегда. У меня есть деньги. Я мог бы пойти в Де Вере, взять такси, поселиться в чистом, светлом месте, не вызывающем воспоминаний. Ночью мне ничто не помешает уснуть. Утром поехать в аэропорт, сесть на первый самолет и улететь, не важно куда.

Все это было возможно. Мысли крутились вхолостую, словно двигатель в автомобиле, у которого внезапно кончился бензин.

Наверху послышался звук. Кто-то ходил там, мягко, легко, как кошка.

Я задумался на мгновение, вернулся в холл, взялся рукой за теплое дерево перил и пошел вверх, перешагивая через две ступени.

Добравшись до площадки, снова услышал этот звук: голые деревянные доски, некогда натертые, скрипели под легкой поступью. Шаги женские, не детские.

На площадке были следы. Я попытался не наступать на них, но нет: слишком много голубой пыли. Я пытался представить, как здесь все было. В общих чертах помнил, а подробности ускользали. В этот дом мы вросли, он стал членом нашей семьи. Беспорядочное собрание комнат, начиная от подвала, где Мириам устроила маленький уголок для себя, и до этой спальни. В доме была нелогичная путаница коротких лестниц и заканчивавшихся тупиком коридоров. Для домашних работ я не был приспособлен. Всем занималась Мириам, либо нанимала кого-нибудь. Она приняла дом таким, каким его задумали, не стала его перестраивать. Эта часть дома удивляла меня больше всего. Здесь были три спальни – наша, Рики и третья – для редких гостей, а также ванная и туалет. У торцовой стены – крошечная каморка. Эта стена выходила на участок, поросший диким кустарником. Там всегда было темно, потому что с обеих сторон его окружали высокие стены.

Я нажал на выключатель. Лампочка перегорела. Эта часть дома – спальня Рики, гостевая спальня, кладовка – осталась в темноте.

Шагнул вперед и произнес, как я полагал, спокойным, ровным голосом:

– Кто здесь?

В темноте послышались быстрые, легкие шаги. Мелькнула тень и так быстро исчезла, что я не сумел понять, откуда она вышла и куда ушла.

Сердце замерло. Во рту пересохло. Обычные физиологические симптомы, доказывавшие, что я жив. Такого со мной давно не случалось.

Я видел достаточно, чтобы разобрать, что на ней платье, возможно, алое, свободное, с низким вырезом. Как и все платья, что покупала Мириам: в них ей было комфортно переносить летнюю жару.

Она и умерла в таком платье. Никогда не забуду фотографий. Бендинк, детектив с мрачным лицом, проводивший расследование, похоже, с особенным удовольствием швырнул мне их в лицо, даже в госпитале, когда я едва мог открыть глаза. Эти снимки, снятые с разных точек, беспощадные в брутальной честности, останутся со мной навсегда. Цвета крови и ткани были почти одинаковы.

Я прошел вперед, свернул налево, в комнату сына, и зажег свет. Захотелось заплакать. Кровать стояла на своем месте. Постельное белье снято. Мультяшные зверьки на обоях застыли в прыжке, на бегу. Они делали то же, что и мультяшные люди: действия, которых в реальной жизни мы не совершаем. Многие были отмечены заметками криминалистов, их перья и мелки прошлись повсюду. В некоторых местах на бумаге была тонкая полоска. В памяти вспыхнула фраза: «Брызги крови».

Голубые меловые линии расчертили пол, стены, шкафы и низкий столик, за которым Рики склонялся над книгой с карандашом в руке.

Подобно тонким извивающимся змеям, они выбегали наружу от очерченного мелом силуэта маленького, скорчившегося на полу тельца. Одна рука, защищаясь, поднята над головой. Казалось, она вычерчена здесь единой, непрерывной изогнутой линией.

Здесь умер Рики. Голубой контур на голых досках – единственное физическое свидетельство того, что у нас был сын. Этот момент навсегда выхвачен из человеческой жизни и прибит к полу. Он означал одно: «Здесь».

Я прикоснулся ногой к нарисованному силуэту. Остановился. Здесь было так много голубого мела, что одним движением удалить его я не мог.

Сзади снова послышался звук. Я вернулся назад, на площадку, стараясь найти его источник в темноте, сгустившейся в углу. Свет лампы туда не доставал.

Я знал, откуда донесся тот звук. Из спальни. Больше неоткуда. Пока я смотрел, что-то проскочило в дверь – туда и обратно, словно дразня. На долю секунды мелькнули алое хлопчатобумажное платье, гибкая голая нога, вытянутая голая рука. Мелькнули и исчезли в темноте.

У нее было много таких платьев. Она постоянно их покупала. Они были, словно форма, словно вторая ее кожа.

Я прошел вперед, мимо гостевой комнаты, мимо кладовки. Голубые линии на полу напоминали боевой раскрас на лице дикаря. Глубоко вдохнул и решительно вошел в спальню.

Возле викторианской металлической кровати, на которой мы спали, что-то трепетало, пытаясь ожить. До меня дошел запах, сухой, противный, горелый. Я вгляделся и увидел огромного мотылька, запертого Под абажуром настольной лампы, которая стояла на тумбочке. Мотылек пристал к стеклу и бил крыльями, стараясь освободиться.

Она танцевала в углу.

Платье кружилось, мелькали длинные грациозные ноги, голые, загорелые.

Взлетали блестящие, каштановые волосы. Я видел ее тонкую смуглую шею.

На полу – еще один голубой силуэт, больше, чем в детской. Согнутое в агонии тело. Я перешагнул через силуэт и направился к танцующей фигуре, стараясь не дрожать.

Она запрыгала вокруг меня, вокруг кровати, мимо зеркала. Взлетали длинные волосы, тонкие пальцы совершали театральные жесты.

Звучала знакомая песня. В тюрьме я на некоторое время раздобыл эту кассету, пока ее у меня не изъяли за какое-то правонарушение.

Мягко рокотало фортепьяно Брюса Хорнсби и тихий, печальный голос пел:

Это не прощание,Будь уверена, я вовсе не хочу прощаться.

Я старался вспомнить название, проклинал испорченную память. И тут песня подсказала мне его.

Это моя лебединая песня. Я умер, умер.

Я подошел к изголовью кровати, нажал на кнопку «стоп» и на клавишу удаления кассеты. На пластике наверху дешевой шариковой ручкой – такие нам выдавали в Гвинете – было нацарапано моим почерком: «Собственность Бирса. Укради меня и умри».

Алая фигура двинулась к дверям. Рука моя дернулась, но не нащупала ничего, кроме паутины, свисавшей со старого вентилятора в потолке над железной кроватью. Паутина упала. Пружины скрипнули. Этого звука я не слышал более двадцати лет, и он наполнил меня отчаянием и грустным желанием.

«Иногда хорошо, когда медленно. Иногда – когда быстро».

Тихим голосом, исполненным страха и гнева, которого и сам не ожидал, я пробормотал:

– Кто ты?

Прыгнул вперед, ухватил алую ткань, потянул ее и нащупал тело, настоящее тело.

Мантия каштановых волос опустилась. Она стояла ко мне спиной. Я положил руки на ее обнаженные плечи и повернул ее к себе.

На меня уставились зеленые незнакомые глаза.

– Привет.

Девушке было около двадцати пяти. Стройная, красивая, овал лица выдавал восточное происхождение. Над глазом маленький горизонтальный шрам. Она улыбнулась: белые ровные зубы и серебристая булавка в кончике языка.

Стояла, изогнувшись, словно танцовщица в дешевом кабаре Сент-Килды.

– Кто вы такая, черт побери?

Лицо девушки вытянулось, но привлекательности не утратило.

– Похоже, вы мне не рады.

В речи слышался явный местный выговор, он не совпадал с чужеземной внешностью.

– Быстро снимите платье моей покойной жены, – сказал я. – И убирайтесь из моего дома.

Она притронулась к алой ткани.

– Здесь их так много. Они ведь ей больше не понадобятся.

– Убирайтесь, – сказал я, однако взбешенным себя не чувствовал.