Всемирный следопыт, 1929 № 02 - Николай Плавильщиков

Я ткнул себя пальцем в грудь и старательно, отчетливо произнес:

— Ноко — Иван Снежков.

Затем ткнул в Павла:

— Ноко — Павел Сухов.

Марсианин повторил наши имена, показал на себя пальцем и произнес:

— Человек — Баиро-Тун.

После маленькой паузы он прибавил:

— Санзеф.

Мы с Павлом переглянулись.

— Чего это он спрашивает, Миколаич?

— Не больше твоего понимаю. Давай подумаем.

Минуты две Баиро-Тун молчал, потом сказал:

— Ноко — Баиро-Тун, Санзеф.

Павел почесал в затылке:

— Не понимаю я тебя. Санзеф — это фамилия твоя, что ли?

Марсианин вынул из сумки изображение какой-то комнаты, наполненной неизвестными нам машинами, приборами, сосудами и длинными рядами свертков, похожих на круги кино-лент. Посреди комнаты виднелась фигура Баиро-Туна. Отчетливость подробностей и точная передача малейших свето-теней доказывали, что это был не рисунок, а нечто в роде фотографического снимка.

— Инженер он, должно быть, — сказал я.

— Должно, так. Простому, неученому человеку, как я, к примеру, с этими машинами и сниматься не к чему.

Марсианин вытащил новый снимок. Также комната. Голые стены. На полу — несколько рядов рельсов и двухколесная тележка, которую толкает перед собой марсианин, несколько отличающийся от Баиро-Туна: голова у него поменьше, туловище и ноги длиннее, руки толще. Другой такой же марсианин чем-то в роде щетки чистит мокрую стену.

Баиро-Тун указал на длинные руки двух марсиан и сказал:

— Тонто ноко.

Затем приставил палец к своей голове и произнес:

— Санзеф ноко.

— Э, Павел! Я ведь понял: эти двое — простые рабочие. «Тонто ноко» значит: «рабочий человек», а «санзеф-ноко» — «ученый человек».

Марсианин переводил свои огромные глаза с меня на Павла и несколько раз повторял:

— Тонто, санзеф, тонто, санзеф…

— Миколаич, ты понимаешь, чего он хочет?

— Ничего не понимаю.

— А я понял: он хочет узнать, кто из нас рабочий, а кто ученый. Я ему это сейчас объясню. Слушай, Баиро-Тун. Это вот Миколаич, Иван Снежков, ученый, санзеф, хоть и молодой. Он все тебе расскажет: про воду и землю, про небо, про всякую живность, будь то хоть комар, хоть верблюд. А я — Павел Сухов, Фомич по отцу, стало быть, хотя и грамотный и тоже очень прекрасно понимаю и тайгу и всякого зверя, однако, я простой человек, тонто, но этого не стыжусь: мы теперь, при коммуне, все равные права имеем. Понял?

Баиро-Тун серьезно выслушал Павла и, указав на меня, сказал:

— Санзеф.

На этом разговор пока закончился. Мы повели гостя в нашу палатку. Я показал ему свои приборы и инструменты, дал несколько книг по ботанике, зоологии и минералогии. Баиро-Тун снова вытащил снимок, на котором он был изображен среди машин и кругов в роде кино-лент, и знаками пояснил, что такие книги не перелистывают, а раскручивают на двух валиках и что наша бумага весьма непрочный материал. Особенно заинтересовался марсианин рисунками в книгах и очень внимательно их рассматривал.

Надо сознаться, Баиро-Тун почти всегда оказывался гораздо находчивее нас и быстрее устранял взаимное непонимание. Я приведу, как иллюстрацию, один случай. Показывая барометр-анероид, я старался объяснить, что внешнее давление воздуха, действуя на запаянную коробку, отклоняет указательную стрелку. Он долго не понимал, потом вдруг закрыл рот, надул щеки и, прижав одну из них пальцем, выпятил другую. Мы рассмеялись и сказали:

— Кой, кой!

Мы уже знали, что это значит: «да».

К концу первого дня мы имели запас следующих слов: Марс — «Зентар»; Земля — «Тион»; Солнце — «Тичанис»; человек — «ноко»; рабочий — «тонто»; ученый — «санзеф»; зверь — «биар»; птица — «ках»; рыба — «пакто»; да — «кой»; нет — «хакой»; сколько (много ли) — «тутон»; для чего это? — «роки тайс?»; как называется? — «коктиоро?»; камень — «дабар»; песок — «сай»; огонь — «кирон»; вода — «сотос».

С закатом солнца мы отвезли Баиро-Туна к снаряду. Долго еще сидели мы у костра, перебирая все происшедшее в этот знаменательный день и составляя план на завтра. Наконец улеглись спать. Я уже начал дремать, а Павел все еще бормотал:

— Зверь — «биар», птица — «ках»… А вот про осьминога и не спросили. Надо будет завтра…

VI. «Зентар» и его обитатели.

С восходом солнца мы встали и привезли Баиро-Туна на берег. Весь день мы провели вместе. К вечеру у нас накопилось такое количество новых слов, что пришлось составить словарик, который в течение следующих дней становился все полнее и детальнее и обещал превратиться в солидный словарь.

Через четыре дня мы уже составляли длинные фразы, исправляя друг друга и совершенствуясь. Зентарский (марсианский) язык оказался по конструкции весьма прост и, благодаря нормальному чередованию гласных и согласных букв и ясному произношению их, легок для усвоения. Павел со страстью предался его изучению. Ему льстило, что он один из первых людей на Земле будет говорить по-зентарски. В будущем он собирался стать переводчиком и путеводителем небесного пришельца.

Я старался поскорее изучить марсианский язык, чтобы разгадать загадки Марса, узнать про его каналы, моря, цвет, население, нравы, социальное устройство и т. д. Поэтому я усердно зубрил все новые слова, повторяя их много раз, чему Баиро-Тун, кажется, удивлялся. При феноменальном развитии его мозга ему достаточно было два-три раза повторить новое слово, и оно уже крепко сидело в его памяти.

В общем мы говорили наполовину по-зентарски, наполовину по-русски. Однако Баиро-Тун гораздо чаще употреблял русские слова, чем мы зентарские, и это значительно облегчало взаимное понимание. Конечно, мы все трое упрощали оба языка.

Вот пример русской речи Баиро-Туна:

— Когда я решить улететь на Тион, я думать: «Все равно — жить, умереть. Бояться не надо, когда желать много знать все»…

Через десять дней словесной практики я уже многое узнал о Марсе, а Баиро-Тун — о Земле. Недостаток времени и бумаги не дает мне возможности подробно передать все удивительные сведения, полученные мною от «санзефа». Если понадобится, я впоследствии напишу о планете Зентар целую книгу. Пока же ограничусь передачей того, что мне кажется необходимым.

Растительная и животная жизнь на Марсе достигла уже значительного развития в эпоху, когда наша Земля находилась еще в огненно-жидком состоянии, и на ней едва начинала образовываться кора. В настоящее время на Марсе почти отсутствует растительность. Осталось лишь несколько видов крупных мхов и лишаев, обладающих наибольшей приспособляемостью к переменам температуры, и несколько грибовидных с такими же свойствами. Все они красного и оранжевого цвета. Жестокие морозы превращают почти все водоемы в сплошной лед до самого дна вследствие незначительной глубины последних. Рыб на Марсе имеется всего два вида, кое-как переносящих все невзгоды и обитающих в немногих, наиболее глубоких озерах, согреваемых последними теплыми подпочвенными ключами. Птицы и насекомые давно исчезли. Хищники также все уничтожены. Сохранилось несколько видов животных, похожих на крыс и на кенгуру. На зиму они прячутся в глубокие норы и впадают в спячку.

Вообще поверхность планеты почти необитаема. Она представляет собой пустыню, усеянную многочисленными развалинами былых городов. Осталось лишь несколько населенных пунктов, специально приспособленных для наблюдения за некоторыми машинами и приборами, за атмосферическими явлениями, для распределения водяных потоков и для различных астрономических и радио-телеграфных надобностей.

Уже несколько тысячелетий назад марсиане переселились в глубь планеты, где легче поддерживать ровную температуру и где воздух плотнее, чем на поверхности.

Высокие достижения науки и техники повели к замене ручного труда машинами. Рождаемость значительно сократилась. Естественной пищи на Марсе не существует: она приготовляется исключительно химическим путем. Разложение атомов давно изучено марсианскими учеными и применяется для приведения в движение машин, для добывания тепла, света и пищи.

Казалось бы, после таких достижений культуры жизнь на Марсе должна была бы стать настоящим раем. Однако появилась непредвиденная беда: химическая пища, хотя и легко усвояемая и весьма питательная, послужила причиной особой болезни, «металлизации» тела. Во всех тканях организма отлагаются металлические осадки, и все марсиане страдают этим в большей или меньшей степени. Болезнь эта вдвое сокращает продолжительность жизни, и наука бессильна бороться с нею.

Найден был только один способ продления жизни, но он труден и сложен. Больного помещают в герметически закупоренную камеру, повышают в ней давление воздуха, дают в изобилии проникать в камеру солнечным лучам и кормят химической пищей вперемежку с пищей естественной, добываемой из последних животных, рыб и растений. Таким образом, за одним человеком должны ухаживать и служить ему два-три десятка людей, находящихся в обычных условиях и обреченных, как и все, на раннюю смерть. Большинство людей, естественно, не пожелало жертвовать собой для блага немногих. Да и эти немногие не очень-то охотно шли в герметические камеры на всю жизнь.