Сиамский ангел - Далия Трускиновская

— Кто тебя покарал?

Это они во сне говорили впервые. И сразу перешли на ты, хотя голый, разглаживавший ладонями одежду, похожую на родительскую простыню, был уже немолод, тело имел старое, хоть и поросшее черным без седины волосом, а тощее и обвисшее.

— Так ведь и тебя покарали, — голый негромко и даже по-своему добродушно рассмеялся. — А ты и не заметил? Так ведь и тебя спросят — чего в белых ризах ходишь? И что ответишь? То-то…

Марек хотел сказать, что на нем длинный серый свитер с темными резиновыми буквами и черные джинсы, но протянул вперед руки — и увидел, что на них нет рукавов.

Была на Мареке, как оказалось, майка чуть ли не по колено, невозможного размера и — грязно-белая. Он посмотрел вниз и увидел свои босые ноги.

— Вот! Вот! — торжествующе возгласил голый. Он, сидя на корточках, смотрел на Марека снизу вверх, но так, как если бы он был тут главным.

Майка могла попасть в сон из гардероба старшего брата. Он был немногим крупнее Марека… но не настолько же?..

— Белые у тебя ризы, Мариан, — укоризненно произнес снизу голый. — Отчего они белые? Отчего они белые?!

— Чайка, — ответил Марек. — Она тоже белая. Но не вся.

— Да, чайка, — согласился голый. — Когда-то она была черной. Зато теперь к ней никакая грязь не пристанет. Чайке уже можно быть белой.

— У нее морда черная.

Марек сказал это и понял, что врет. На свете не было больше чаек с черными мордами, ни одной не осталось.

Голый, разглаживая грязную простыню, тихо смеялся.

— Вот она, твоя чайка… — и показал на черное пятно, действительно — крылатой формы. — Летит, летит…

И тут же оказалось, что рядом сидит на кухонной табуретке бабушка-полячка. Она всегда была очень старой — такой и осталась. Бабушка пела песню, которой Марек нигде больше не встречал, а только помнил просторную кухню, давно бездействующую дровяную печь и угол за ней, где пристраивался с книжкой, и уверенный негромкий голос, выводящий слова:

— Чайка смело пролетела над седой волной, окунулась и вернулась, вьется надо мной. Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет? Ты лети-ка, отнеси-ка милому привет…

Или это была бабушка-еврейка?

Окно кухни во сне выходило на пустое морское побережье. Было лето, и вдоль берега громоздились вставшие дыбом острые льдины. От них тянуло холодом.

Марек не любил опаздывать, само как-то получалось.

Она уже сидела в кабинете и разглядывала таблицу на мониторе. Цифры ей не нравились.

Повернулась к двери, взглядом поздоровалась. И вернулась к таблице.

Ее компьютер стоял ближе к окну. Цокольный этаж позволял видеть все на тротуаре, у входа в контору, почти не вставая со стула. Она и поглядывала. Пока не увидела что-то раздражающее.

Фыркнув, она встала и молча вышла.

Марек задумался — ночная суета виной ее хмурому поведению или что другое? Он включил свой компьютер, ввел код и понял — локальные сети сбрендили. Машина требовала, чтобы юзер поочередно нажимал разные не относящиеся обычно к загрузке кнопки.

В дверь без стука заглянуло лицо.

Сперва Мареку показалось, что из памяти вынырнул сон. Лицо было черно-белым, рябым. Потом мелкие пятна встали на свои места, да и человек приоткрыл дверь чуть шире.

Марек уставился на пустой монитор, держа на роже выражение «каменная задница». Он узнал посетителя. Узнал еще до того, как посетитель, не здороваясь, вперся в кабинет.

Он был высок, даже несколько громоздок в своем светлом расстегнутом пиджаке и светлых же мешковатых брюках, он сутулился и шаркал подошвами, а смуглое лицо было разукрашено полосками белого пластыря, хотя человечество уже додумалось до телесного. Кроме того, посетитель был черноволос, а борода у него росла со скоростью взгляда, и щеки там, где не светились пластырные полоски, были уже в густой вороной щетине.

Очевидно, она заметила посетителя на входе в контору.

Марек подумал, что сейчас этот мужик спросит про нее и надо будет ответить что-то такое — угадать, какой ответ нужен ей. Пришла, но вызвали к начальству? Пришла, но уже на весь день ушла? Еще вообще не приходила?

Последнее не канало — на стуле о пяти колесиках висела ее кофточка, та, ночная. Это что же — она даже не зашла домой переодеться? Или хоть оставить кофточку — ведь лето же, кому с утра нужен трикотаж с длинными рукавами?

Марек сделал вид, что с головой, по плечи, погрузился в монитор.

— Я вот принес, — сказал посетитель. И положил на ее стол пластиковую папочку, в которой узнавались газетные вырезки. — Это нужно сделать быстро, я плачу по срочному тарифу.

— Понял, — ответил Марек. — Передам.

А сам удивился — неужели ночной громила оказался всего-навсего банальным рекламодателем? Допустим, он на рынок новое слабительное пропихивает — вот, публикации принес, чтобы она по готовым образцам составила рекламный текст. И весь город, начитавшись, дружно сел на унитазы.

— Передай. А я еще ночью стихи написал. Хочешь, прочту?

Вот тут Марек чуть не свалился со стула.

Когда-то давным-давно — даты плохо цеплялись за его память — красивые, юные, пылкие, в развевающихся плащах, с огненными глазами, влетали с мороза в жаркий уют маленьких комнат: послушай, я написал та-акие стихи! И с уст — с уст! — срывались божественные строфы, и почти не глядя на исчерканную бумажку, зато отчаянно размахивая правой рукой, в которой та бумажка была зажата, чеканил ямбы неукротимый поэт… И друг взирал — взирал! — на него снизу вверх, влюбленными глазами…

Потом Марек догадался, что такие сцены даже в пушкинские времена случались крайне редко. Если вообще случались. И, чтобы человек выслушал твои стихи, нужно, по меньшей мере, чтобы у него на тот момент, когда тебе приспичит, не оказалось решительно никаких дел; чтобы он сам уже думал, чем бы таким необременительным заняться; и это должен быть человек не слишком образованный, а то еще начнет цепляться к технике, к запятым и все на корню загубит.

Осокин вот как раз и есть этот образованный человек. Как бы образованный! Из одного института и даже с одного факультета вылетели. Лет пять назад Марек сдуру прочитал ему свои стихи. Обоим этого раза вполне хватило. А теперь Дима Осокин и вовсе умный сделался, расхаживает по конторе с таким видом, будто ему на все наплевать с высоты собственной гениальности. Но в чем проявляется эта гениальность — никто не знает. И никогда не узнает.

Зато он теперь мачо. Он носит широкий ремень и джинсы-стрейч, которые выразительно обтягивают низ живота, и чтобы все это заметили, он и майки, и джемпера заправляет в эти самые джинсы, а не носит навыпуск.