Сиамский ангел - Далия Трускиновская

— Что слышно о косматых? — спросил Зильберман.

Это у них с Мареком была любимая тема — поиски допотопного человека по первоисточникам. В частности, отыскались следы в Ветхом Завете — плясали и скакали там по ночам в развалинах некие «косматые». Марек, сперва вычитав это в виде цитаты, усомнился, полез в Библию — проверять, зачитался и добрался до Экклезиаста. Тогда только сообразил, что больше в этой книге на «косматых» рассчитывать не стоит.

Очень обрадовавшись вопросу, Марек этак не навязчиво повел старика вниз, к бару, докладывая, что набрел на статью в журнале — так вот, если этой статье верить, «косматые» живут в наших широтах, прячутся в карстовых пещерах под болотами, а попадают в те пещеры вплавь, через норы, которые начинаются под водой. Но внутри там у них сухо и даже есть вентиляция. Там они рожают и воспитывают потомство по сей день, имея хорошие шансы пережить любую экологическую катастрофу

— Я бы не сказал, — возразил Зильберман. — Они ведь, если так, рыбой питаются.

И Марек, кромсая котлету, задал вопрос: чем отравлена океанская рыба — понятно, а что плохого в той, которая живет ну хотя бы на Псковщине, в никому не ведомых озерцах и речушках?

Зильберман неспешно курил и задавал новые вопросы. Заодно рассказал два хороших анекдота. Есть он не хотел, но взял в баре к кофе, как всегда, большую шоколадку и разделил ее с Мареком.

Должно быть, в детстве старика недокормили шоколадом.

Это была она, в своей короткой, мышиного цвета кофточке, под которой — темно-красный свитерок, высокое горлышко, но там, где рукав должен соединяться с этим, как его, туловищем, что ли, две прорехи, в которых так дерзко торчат два голых угловатых плечика. Она так ходит и на работу, и всюду.

А с ней шел мужчина ростом под два метра, но сказать «шел» — погрешить против истины. Перемещался. Он косолапил и соскребал ногами всю грязь с асфальта, он сутулился и вихлялся, будто у него позвонки не подпирают друг друга, а нанизаны на веревку, веревка же незримо зацеплена за крючок в небе.

Люди так не ходят, подумал Марек, это инопланетный монстр, который принял форму человека, но удерживать ее еще не научился и даже не понял, что у человека внутри есть кости и суставы.

Впрочем, иные люди ходят, даже нарочно вырабатывают эту расхлябанность, но у иных людей есть свои причины… весьма весомые причины…

Она и монстр подошли к дверям, над которыми угловатились экстравагантные буквы, с трудом увязываясь в слово «Марокко», произвели короткие переговоры, двери распахнулись.

Марек знал этот клуб по рассказам. Димка Осокин с Глебом Малышевым сюда на открытие ходили и потом еще как-то. Заведение было дурацкое, а вскоре после открытия прославилось такой вот странноватой фишкой. Его примерно раз в две недели снимала компания богатеньких дочек и сыночков, чтобы в узком кругу оттянуться в полный рост. Ровно в девять ворота запирались — и даже член этой самой дурной компании уже не мог проникнуть внутрь, разве что по канализации. И ни за какие деньги — такое правило! Свой, не свой, деньги, не деньги — девять часов, и точка.

Тот, кто позаботился впустить ее и монстра, был, надо думать, вызван по мобилке. Когда Марек подошел, за стеклом не было ни швейцара, ни охраны, ни вообще кого живого. Пустое фойе и запертая дверь — все. Чем хочешь колотись — даже ментов не впустят. Ибо некому. Должно быть, сегодня как раз такой закрытый вечер.

А часам к шести утра, пьяные и обдолбанные, они расползутся, делая вид, будто оттянулись-таки в полный рост. Хотя на самом деле они унесут с собой ощущение вселенской скуки — одни и те же рожи, одни и те же тела, которые пришлось отведать в тысячный раз, и нужно галдеть, выделываться, всякий раз прикупая для своей маразматической вечеринки иной прикид, чтобы прочие думали: вот этот — веселится и блаженствует, а мы — дураки бессмысленные, не понимающие прелестей такой вот закрытой для всякой швали тусовки.

Всё — так, но какое отношение к этому клубу имеет она?

Марек потрогал лоб. Температура была под тридцать восемь. Она уже в конторе достигла отметки в тридцать семь и пять, меньше нужно сидеть на сквозняках. Уже опять тянуло в сон. Стало быть — что? Стало быть, чашка кофе, от которой чуточку поедет крыша, зато может вставить… У каждого — свой кайф, и это сочетание простудной отрешенности с резким ударом крепчайшего черного кофе некоторым вставляет. И даже хорошо.

Кафешка была в двух шагах от клуба и даже оказалась открыта. В ней нашлось все, что нужно для счастья, включая барную стойку.

— Когда закрываетесь? — спросил бармена Марек.

— Мы до последнего посетителя, — с тихой ненавистью ответил бармен, лысый тридцатилетний дядя с обручальным кольцом.

Марек понял — тут торчит шоферня, которой потом развозить обдолбанных и пьяненьких по домам. Вон — двое уже так наладились, что нарды с собой брать стали, сидят в уголке и играют себе, тоже оттягиваются.

А который, кстати, час?

А второй час летней ночи. Зимой — бредовое время, а летом — в самый раз.

Марек забрался на высокий стул.

Она, конечно, женщина свободная и красивая, и никто ей не запретит шастать по ночным клубам, но странно все же… во втором часу… и в этой кофточке, совершенно будничной…

Марек отхлебнул кофе и покачнулся на высоком стуле. Ага, так. Хорошо. Вставило. Отхлебнул еще.

— Может, тебе бутерброд сообразить? — спросил бармен.

Тут только Марек подумал, что вроде знает этого мужичка. Но откуда — не понять.

— Давай.

— У меня тут с лососиной.

— Давай.

— Как Ленка? — спросил бармен, добывая из холодной витрины уже готовый бутерброд и выкладывая на тарелку.

— Какая Ленка?

— Твоя же.

— А что с ней сделается?

Марек был прав изначально — он не знал бармена, зато бармен знал старшего брата. Они не то чтобы на одно лицо, старший — выше ростом, дополнительное проявление его правильности, у старшего рот какой-то неподвижный и мускулы вокруг рта не такие отчетливые…

Молчать больше надо! Вот и будет тяжелое, приличное лицо!

Белый хлеб, хороший слой сливочного масла, жалкенький ломтик заветрившейся лососины, треугольник лимонной шкурки и два желтых волоконца с соком при нем. Бутерброд! Надо съесть, потому что, кажется, не ужинал. Ходил черт знает где и накачивался кофе.

Ел понемногу, потому что заставлял себя. И думал — есть ли некий скрытый смысл в торчании на круглом насесте и созерцании запертой двери ночного клуба? Является ли сие торчание той жертвой, кинутой на алтарь безмолвной любви, которая будет угодна там, наверху?