Ребята с Вербной реки - Стеван Булайич

А под шелковицей, сквозь тонкую завесу первых сумерек, виднеются две тонкие фигуры. Слышен шёпот.

— Вечно вы, женщины, так! — доносится голос Мичи. — Чуть что — и в слёзы! Нежности, сентиментальности. Все вы такие.

— А что я могу поделать? Мне так тоскливо, Мича!

— Знаю. А разве другим легче?

— Что я могу поделать?..

— Можешь не плакать, — тепло говорит Мича и покровительственно сжимает мокрую от слёз Ленину ладонь. — Пошли домой, поздно уже. — И зачем тебе плакать? Если бы мы все плакали… Видишь, ты должна знать… — Мича неожиданно замолкает.

— Что я должна знать?

— Так… ничего…

— Скажи, дорогой Мича! — неожиданно для неё самой вырывается у Лены.

Мича окончательно смущён. Темно, поэтому Лена не видит, как он краснеет.

«Дорогой Мича!» — звенит в ушах у мальчика, а в груди — радость. Душа готова запеть.

«Какая она хорошая, искренняя!» — думает он. Наконец решается, наклоняет голову и тихо, едва слышно, шепчет:

— Ты должна знать… это… знать, что и ты мне… это… очень, очень… нравишься!

Он не успел поднять глаза, как Лена исчезла. Убежала.

В темноте неясно мелькнула её праздничная белая блузка.

VII

Ссутулился Боца Марич, побледнел, позеленел, сделался меньше макового зерна, сам в себя спрятался — из-за парты не видать!

Тяжело добру молодцу приходится! Наступили тяжкие времена, сообщают об успехах в учёбе и поведении.

«У кого, может, и успехи, — тоскливо сжимается сердце Боцы, — а у меня одно горюшко!»

И ещё, как на грех, приснился Боце в ночь под воскресенье страшный сон.

Пришёл он будто бы в лес посмотреть, что там Мустанг делает, и вдруг, откуда ни возьмись, — чёрная змея и ну за ним гоняться. Продирается он через лесок и всё высматривает, нет ли где орешника, туда, говорят, змеи не заползают. А орешника, как назло, не видно. Оглянулся он — змея его догоняет, подняла голову, выбирает, куда бы ужалить.

«Ну, нет, не возьмёшь!» — увёртывается Боца. Схватил он камень… раз!.. промахнулся.

Змея свивается в кольцо и ещё злее бросается на него. Он хватает второй камень — опять промах. А чёрная злодейка неторопливо ползёт к нему, видит, что он ничего не может сделать. Поднялась на хвост, раскрыла пасть…

«Ужалит!» — думает Боца и коченеет от ужаса.

И вдруг змея говорит самым настоящим человеческим голосом, и перепуганный Охотник на Ягуаров узнаёт голос учителя физики:

«Эх, Марич, Марич, не буду я тебя жалить, ты и без того ужаленный!..»

И уползает в ближайшие кусты.

«Сон в руку, — думает Боца и ещё ниже пригибается к парте. — “Чёрная змея” — это пропавший год. Два промаха — две двойки по главным предметам: по французскому и по математике. А слова “ты и без того ужален” — это насчёт физики. Как раз хватит, чтобы загреметь на второй год!..»

Позади чёрной полированной кафедры выстроился педагогический совет. Точно в середине стоит заведующая Борка. Слева от неё — преподаватель физики, маленький, коренастый, со строгим взглядом. Его лысина блестит, как лампочка Эдисона. Справа — преподаватель математики Барбан, огромный человечище с громовым голосом, а по обе стороны от них другие учителя: седая и худенькая преподавательница французского языка мадмуазель Жа́нна, рядом с ней учитель пения, дядя Во́йо — химик, преподавательница истории Бе́ба, учитель черчения, физкультурник и все остальные. Эта серьёзная и спокойная шеренга вызывает в сознании Боцы картину «Страшного суда», в который, кстати сказать, он не особенно верит. Последним в ряду стоит школьный сторож Са́во. Худой, как щепка, морщинистый и устрашающе нахмуренный, он строгим взглядом окидывает зал, и этого вполне достаточно, чтобы воцарилась тишина. Такая тишина, в которой жужжание комара показалось бы рёвом реактивного самолёта.

Не слышно даже дыхания. Все обратились в зрение и слух. Не шаркают ногами по полу, никому не приходит в голову поудобнее привалиться к спинке парты. Шестьдесят пар глаз, не мигая, смотрят на чёрную кафедру и белую блузку заведующей.

Она кладёт руки на стол, долгим взглядом окидывает ряды голов, наклоняется и открывает классный журнал…

Боца судорожно переводит дыхание. Что-то живое поднялось из груди, подкатилось к горлу, щекочет, словно он проглотил воробья… Он уже ничего не слышит: ни речи заведующей, ни оживлённого гомона в зале, ни аплодисментов, которые показывают, что речь окончена. Он видит только чёрный затылок Циго, а над ним, на противоположной стене, слова лозунга: «Учитесь, дети, день и ночь!»

В комнате тихо. Вот вызывают Мичу, ну, Мича отличник; потом Раку — хорошо, Срджу — отлично, теперь уже Циго, ох, это ещё ничего, у него только переэкзаменовка по математике!

Лена! Ну, эта, известное дело, отлично. Низо — очень хорошо, Пирго — хорошо, вот ведь счастливчик! Осталось всего три фамилии… Ещё две… Ещё одна… Раз!

— Боца Марич!

Воробей в горле затих, словно его подшибли из рогатки.

Мгновение, другое… Глухая, гробовая тишина. Заведующая откашливается. Страшно сверкают глаза сторожа Савы.

«Кончено!» — проносится в измученном сознании Боцы.

— Боца Марич — переэкзаменовка по французскому!

О солнце! О небеса! Кого обнять? С кем разделить невиданное счастье?

— Добрый мой Барбан! Милый мой Эдисон! — бессвязно бормочет избежавший гибели Боца, самый счастливый человек на свете.

Он глубоко вздыхает — и улетает этот несносный, назойливый воробей!

Надежда! Нет, она не обманула его, запуганная бедняжка надежда! И теперь она словно солнцем залила весь зал, осветила стены и окна, пламенным языком лизнула раскрасневшиеся лица и застыла на блестящей лысине учителя физики.

И Охотник на Ягуаров уже не знает, что это сияет: солнце, надежда или, может быть, милая, великолепная лысина Эдисона…

Перекличка закончена. И весь зал вырвался из напряжённой тишины. Оживились серьёзные лица, шум и говор доносятся с мальчишьих скамеек, тоненько зудят девчачьи голоса. Понять ничего невозможно, иногда только вырываются короткие восклицания: «Ух!» или «Ого!», а то и чисто туземное «Тоже мне!». Оно может выражать и удивление, и пренебрежение, и раскаяние, когда как придётся. Безо всякого журнала, по лицам и по поведению можно легко узнать отличников и хороших учеников, они раскраснелись от гордости и счастья и просто не знают, куда себя девать. Троечники, как всегда, сдержанны, не слишком хвалятся, не слишком горюют. Кое-кто нервно грызёт ногти или делает вид, что рассматривает потолок, словно говоря: «Ну и ладно, наконец-то всё это кончилось!»

А двоечники, второгодники и прочая мелочь собрались на задних скамейках. Переругиваются, вздыхают, громко ворчат, только и слышно: «Эх, завалили меня по математике! Подумать только! Никакой справедливости!..» Без подобных заявлений не заканчивается ни один учебный год, они словно бальзам на тяжкую рану.

Поднимается занавес, и на сцене появляется Лена. Она кланяется, бормочет благодарность «всем учителям и нашей дорогой заведующей» и объявляет программу концерта.

Каких только номеров тут не было! Пение хором и дуэтом, декламация, соло на губной гармошке и на скрипке! Какой-то карапуз из второго класса сыграл на аккордеоне «Эй, бригады!» и «Полночь», а потом появилась девочка со скрипкой в руках и мальчик с альтом и сыграли что-то очень сложное — Боца никак не мог сообразить, что бы это могло быть.

Он повернулся было к Циго спросить, что это за музыка, и заодно сообщить своё особое мнение: «Вроде как мыши скребутся», а Циго нет. Не успел Боца раскрыть рот, чтобы расспросить соседа, куда это он подевался, как вдруг что-то мелькнуло на сцене. Поглядите! Циго подошёл к Лене и что-то говорит ей, горячо размахивая руками. Потом вдруг поворачивается к публике, кланяется заведующей и застывает, широко расставив ноги. Неторопливо запускает руку в карман, вынимает платок весьма сомнительной чистоты, развёртывает его и достаёт губную гармошку. Оглядывает ещё раз затихший зал, страдальчески облизывается, жмурится и выпаливает:

— Это… извините… я хотел бы сыграть от имени троечников и получивших переэкзаменовку.

— Хорошо, Циго, давай! — улыбается заведующая.

Циго не заставляет себя просить. Шмыгает носом, сплёвывает сквозь зубы и подносит гармошку к губам. По залу плывёт незабываемая мелодия из фильма «Один день жизни…».

— Эка замахнулся! — не выдерживает Боца. Он вспоминает, скольких мучений стоило Циго выучить новую мелодию.

Но Циго взялся за дело серьёзно и отступать не собирается. Исполняет первую фразу, останавливается, чтобы набрать в лёгкие воздуху, и смело пускается в дальнейший путь, приближаясь к тому опасному музыкальному повороту, где его не раз подстерегали неудачи…

«Пусть тебе мама Хуанита…» — выводит из последних сил Циго и так таращит свои блестящие чёрные глаза, словно его кто-то душит, щёки надуваются, лицо кривится, будто ему высыпали за ворот совок горячих углей.