Стихотворения - Артюр Рембо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Май 1871
Руки Жанн-Мари
Они могучи, эти руки,Они темны в лучах зари,Они бледны, как после мукиПредсмертной, руки Жанн-Мари.
Или в озерах сладострастьяИм темный крем дарован был?В пруды безоблачного счастьяОни свой погружали пыл?
Покоясь на коленях нежных,Случалось ли им небо пить,Сигары скручивать прилежно,И продавать кораллов нить,
И к пламенным ногам МадонныКласть золотой цветок весны?Нет! Черной кровью белладонныЛадони их озарены!
Или грозя бедой диптерам,Что над нектарником жужжат,Перед рассветом бледно-серымОни процеживали яд?
Какой мечтой они в экстазеВвысь были взметены порой?Мечтой неслыханною АзииИль кенгаварскою мечтой?
О, эти руки потемнелиНе у подножия богов,Не у бессонной колыбелиИ не от сорванных плодов!
Они – не руки примадонны,Не руки женщин заводских,Чье солнце пьяно от гудронаИ опаляет лица их.
Они в дугу сгибают спины,Они добры, как светоч дня,Они фатальнее машины,Сильнее дикого коня.
Стряхнув с себя остатки дрожи,Дыша, как жар в печи, их плотьПеть только Марсельезу можетИ никогда «Спаси, господь».
Вас, женщин злых, они 6 схватилиЗа горло, раздробили б вамВ кармине и белее лилийЗапястья благородных дам.
Сиянье этих рук любимыхМозги туманит у ягнят,И солнца яркого рубиныНа пальцах этих рук горят.
Они темны от пятен черни,Как вздыбленный вчерашний вал,И не один их в час вечернийПовстанец гордый целовал.
Они бледны в тумане рыжем,Под солнцем гнева и любви,Среди восставшего Парижа,На бронзе митральез в крови.
И все же иногда, о Руки,Вы, на которых сохраненГуб наших трепет в час разлуки, —Вы слышите кандальный звон.
И нет для нас ужасней муки,Нет потрясения сильней,Когда вам, о святые Руки,Пускают кровь из-под ногтей.
Сестры милосердия
Мужчина молодой, чей взор блестит, а телоДвадцатилетнее пленяло б наготойИли которого представить можно смелоВ одежде мага под персидскою луной,
Порывистый, неукротимый, непорочныйИ гордый первою причастностью своей,Подобный морю молодому, вздохам ночиНа древнем ложе из брильянтовых камней,
Мужчина молодой грязь видит и увечье,Уродство мира, содрогаясь, узнает,И в сердце раненный навеки, только встречиТеперь с сестрою милосердия он ждет.
Но женщина, тебе, о груда плоти жаркой,Не быть сестрою милосердия вовек,Хоть пальцы легки у тебя, и губы ярки,И пылок черный взор, и грудь бела, как снег.
Непробужденная, с огромными зрачками!Наш каждый поцелуй таит вопрос немой,И убаюкивать тебя должны мы сами,И это ты к нам льнешь, окутанная тьмой.
Всю ненависть свою, и слабость, и томленье,И все, что вытерпела в прошлом, вновь и вновьТы возвращаешь нам, без гнева и сомненья,Как ежемесячно свою теряя кровь.
Мужчина устрашен, поняв, что ты – обуза.Одно мгновение тебя он нес, и вот,Как наваждение, его терзает МузаИ пламя высшей Справедливости зовет.
Все время жаждущий простора и покоя,Сполна познав неумолимость двух Сестер,Он обращает вдруг со стоном и тоскоюК природе благостной измученный свой взор.
Но мрак алхимии, но святость познаваньяЕму внушают отвращенье неспроста:Он тяжко ранен был, вокруг него молчанье,И одиночество не разомкнет уста.
Пусть верил он в мечту, пусть долгой шел дорогойСквозь ночи Истины, но настает пора,Когда взывает он к таинственной и строгой,К тебе, о Смерть, о милосердия сестра!
Июнь 1871
Искательницы вшей
Когда ребенка лоб горит от вихрей красныхИ к стае смутных грез взор обращен с мольбой,Приходят две сестры, две женщины прекрасных,Приходят в комнату, окутанную мглой.
Они перед окном садятся с ним, где воздухПропитай запахом цветов и где слегкаРебенка волосы в ночной росе и в звездахЛаскает нежная и грозная рука.
Он слышит, как поет их робкое дыханье,Благоухающее медом и листвой,И как слюну с их губ иль целовать желаньеСмывает судорожный вдох своей волной.
Он видит, как дрожат их черные ресницыИ как, потрескивая в сумрачной тиши,От нежных пальцев их, в которых ток струится,Под царственным ногтем покорно гибнут вши.
Ребенок опьянен вином блаженной Лени,Дыханьем музыки, чей бред не разгадать,И, ласкам подчинись, согласно их веленью,Горит и меркнет в нем желанье зарыдать.
Первые причастия
I
Церквушки в деревнях, какая глупость, право!Собрав там дюжину уродливых ребят,Гротескный поп творит молитву величаво,И малыши за ним бормочут невпопад;А солнце сквозь листву пробилось, и на славуЦветные витражи над головой горят.
От камня отдает всегда землей родною.Легко заметите вы груды тех камнейНа поле, что дрожит от течки и от зноя,Где тропка серая бежит, и рядом с нейСожженные кусты, шиповник цвета гнояИ черных шелковиц наросты до корней.
Вид респектабельный здесь каждое столетьеСараям придают, пуская кисти в ход;И если мистика гротескная в расцветеБлиз божьей матери или святых бород,То мухи, видя хлев или корчму заметив,Над ними радостно свой водят хоровод.
Принадлежа семье, все дети с нею схожи.Дом – это ворох дел, заботы, простота;Из церкви выходя, не помнят след на коже,Оставшийся от рук служителя Христа,И заплатить ему готовы подороже,Чтоб только заслонять он солнце перестал,
Одежда черная впервые, хоть и мал ты;День сладких пирогов с цветами на окне,И полные любви Иосифы и Марты,На мир глядящие с картинок на стене,К которым в будущем добавятся две карты,Как лучший сувенир о том великом дне.
Девчонки часто ходят в церковь. Им приятноУслышать, как порой их шлюхами зовутМальчишки, что потом, отправясь в путь обратныйИ мессу позабыв, в харчевню завернут,Чтоб воздух сотрясать там песнею отвратнойИ презирать дома, где богачи живут.
Сам подбирал кюре для детворы картинки.Но у себя в саду, обедню отслужив,Он слышит топот ног вдали и по старинкеИкрой подергивает: чешутся ботинки,Забыт святой запрет под плясовой мотив:Пиратом черным ночь идет, от звезд отплыв.
II
Среди готовящихся к первому причастьюСвое внимание священник обратилНа эту девочку, он полон к ней участьяЗа грустный взор ее: «О, в ней так мало сил!Но изберет ее в день первого причастьяГосподь, который сам ее благословил».
III
В канун большого дня ребенок болен тяжко;И больше, чем в церквах с их гулкой тишиной,Дрожь мучает ее, хотя тепла рубашка,Дрожь возвращается: «То смерть пришла за мной…»
Как будто у сестер своих похитив правоНа высшую любовь, она, едва дыша,Счет Ангелам ведет и Девам в час их славы,Победою Христа полна ее душа.
Омыл средь отзвуков латинских окончанийЧерты румяных Лиц небесный водопад,И, впитывая кровь божественных страданий,Покровы падают на солнечный закат.
Во имя девственности прошлой и грядущейВ твое Прощение впивается она,Но, словно лилии в воде и словно кущи,Твоя всеблагостность, Царица, холодна.
VI
И девою из книг становится Царица,Мистический порыв вдруг рушится порой,И нищих образов проходит вереница,Картинок и гравюр тоскливый кружит рой.
И неосознанное детское бесстыдствоПугает девственную синюю мечту,Что вьется близ туник, томясь от любопытства,Туник, скрывающих Иисуса наготу.
Однако жаждет дух, исполненный печали,Зарницы нежности продлить хотя б на миг…Припав к подушке ртом, чтоб крик не услыхали,Она томится. Мрак во все дома проник.
И девочке невмочь. Она в своей постелиГорит и мечется. Ей воздуху б чуть-чуть,Чтоб свежесть из окна почувствовать на теле,Немного охладить пылающую грудь.
Проснулась. Ночь была. Окно едва белело.Пред синей дремою портьеры ею вновьВиденье чистоты воскресной овладело.Стал алым цвет мечты. Пошла из носа кровь.
И, чувствуя себя бессильною и чистойНастолько, чтоб вкусить любовь Христа опять,Хотела пить она под взглядом тьмы лучистой,Нить ночь, заставившую сердце трепетать;
Пить ночь, где Дева-Мать незрима, где омытыМолчаньем серым все волнения души;Пить ночь могучую, где из души разбитойПотоки бунта изливаются в глуши.
Супругой-девочкой и Жертвою покорнойОна спускается со свечкою в рукахВо двор; от крыши тень ползет, как призрак черный,И сушится белье, внушая белый страх.
V
