Россия и современный мир №02/2011 - Юрий Игрицкий

Выход из ситуации аграрного кризиса в XX в. состоял в разрешении конфликта традиционалистских представлений крестьян о справедливости (уравнительном равенстве в распределении земли) и позитивного права, отражающего представления государственной власти о рациональном и эффективном использовании земли в коммерческом обороте. Преодоление этого правового дуализма (выражавшегося в параллельном существовании обычного крестьянского права и официально санкционированного частного права) было возможно в авторитарных и демократических формах. В одной группе стран выход усматривался в переходе к авторитарной модернизации или реализации бонапартистской концепции реформ – соединения жесткой власти с гарантиями прав собственности. Здесь я хотел бы указать на примеры Наполеона III, Бисмарка, Столыпина в России. В этом контексте определенный интерес представляет также ленинский нэп, который, не отказываясь формально от декларированных коммунистических принципов, по существу, означал отход (пусть и тактический) от них в пользу рыночного стимулирования аграрных отношений. Этот вектор характеризует реформы Кемаля Ататюрка в Турции, Чан Кайши в Китае, В. Каррансы в Мексике и других реформаторов, действовавших в рамках бонапартистской парадигмы. Несмотря на авторитаризм данных режимов, принципиальное отличие этих реформ от коммунистических состояло в том, что они сохраняли частную собственность и обеспечивали правовую преемственность отношений собственности на землю. Более стабильных результатов удалось добиться в ходе аграрных реформ на правовой основе при активной поддержке государства в таких странах, как послевоенная Япония, Индия, ряд стран Латинской Америки ХХ в., когда сохранялись права собственности с одновременным перераспределением имущества, т.е. земельного ресурса, путем выкупа земли государством и передачи этой земли крестьянам-фермерам, – модель, которая предлагалась в России партией кадетов. Но по существу эта модель повсюду была продолжением логики Великих реформ и, отчасти, развивавших их столыпинских аграрных реформ.

Тот факт, что реформационная стратегия представляла собой устойчивую, последовательную и рациональную альтернативу аграрной революции, заставляет с новых позиций рассмотреть причины Великой реформы и последовательность проведения ее принципов в жизнь. Прежде всего, с позиций современной науки очевидна необходимость отказа от упрощенных схем экономического детерминизма, усматривавших причину реформы в кризисе «феодально-крепостнической экономики»: экономическая неэффективность крепостного хозяйства (как и рабства в США) ставится под сомнение в современной историографии, показавшей, что традиционные формы принудительного труда могут быть интегрированы в рыночную экономику и, во всяком случае, сосуществовать с ней продолжительное время. Они (как показал советский опыт использования принудительного труда) могут даже использоваться для достижения некоторых целей модернизации. Наконец, сама реформа 1861 г., отменившая крепостное право, не дала быстрого и резкого увеличения экономических показателей (первое время констатировался даже спад), но обеспечила его в длительной перспективе (чрезвычайно высокие темпы экономического роста России в конце XIX – начале ХХ в.). С другой стороны, очевидна несостоятельность объяснения реформы с позиций «классовой борьбы» – известной концепции «первой революционной ситуации», которая якобы сформировалась в канун реформы. Эта концепция представляет собой очевидный миф советской историографии, поскольку никоим образом не подтверждается фактами и, в частности, не объясняет того, почему на всем протяжении реформы сохранялась социальная и политическая стабильность, уникальная для преобразований такого масштаба, а острые социальные противоречия не только не привели к гражданской войне, но и каким-либо значительным социальным беспорядкам. В конечном счете традиционные историографические схемы не предлагают вариативных моделей развития событий, не отвечают на вопрос о том, как пошло бы развитие, если бы крепостное право вообще не было отменено государством. В современной литературе высказывается, в частности, точка зрения о том, что крепостное право могло исчезнуть естественным демографическим путем – в результате постепенного падения доли крепостного населения в общем составе населения. Это заставляет предположить, что поиск подлинных причин Великой реформы следует искать не столько в экономике и классовом конфликте, сколько, скорее, в изменении сознания общества, нравственных представлений элиты, ответе на вопрос о соотношении права и справедливости. Это были, фактически, те же движущие мотивы, которыми руководствовались аболиционисты в США, требовавшие отмены рабства или противники режима апартеида в Южной Африке на исходе ХХ в. В этом смысле фундаментальное значение имеет когнитивный поворот в сознании, возникший как осмысление новой мировой реальности и представлений о перспективах ее развития. Ключевым фактором реформы стали, следовательно, новые идеи, обусловившие консолидацию реформаторской элиты – просвещенной бюрократии во главе с царем-освободителем.

Стратегии модернизации и технологии проведения Великих реформ очень важны, сохраняют свое значение и могут быть использованы современными реформаторами. Каковы же эти стратегии? Это, конечно, решение вопроса о правовой преемственности и разрыве этой преемственности. Очень важный момент, учитывая, что в России XX в. радикальные изменения отношений собственности происходили трижды, т.е. в 1917 г. (национализация земли), 1929 г. (сплошная коллективизация) и в 1993 г. (включение в Конституцию РФ положения о частной собственности на землю). Причем все 3 раза эти радикальные преобразования – фактически революции в отношениях собственности, – проходили с разрывом правовой преемственности. Антитезой неправовым преобразованиям выступают Великие реформы, сохранившие преемственность правового развития. Почему разрыв правовой преемственности опасен? Потому, что он делает отношения собственности нестабильными и ставит под вопрос легитимность самого института собственности, что мы и наблюдаем в современной России (17).

Другой момент – разделение во времени социальных и политических реформ. Мне представляется, что Великие реформы очень успешно решили этот вопрос, по крайней мере, на начальной стадии (я не имею в виду здесь фазу контрреформ). Существуют примеры обратного – когда соединение экономических, социальных и политических реформ воедино давало сбои. Так, в ходе перестройки все конфликты соединились в одном месте и в одно время, что стало одной из причин утраты управляемости, потери времени и в конечном счете конвульсивного распада Советского Союза. В этом случае реформы не были разделены во времени, что позволяло, теоретически конечно, решать эти вопросы поэтапно, чтобы избежать единовременного срыва системы.

Далее, это соотношение реформ на макроуровне и микроуровне. Как должны проводиться реформы – в масштабе всей страны или в масштабе отдельных регионов? В ходе Великих реформ было достигнуто соединение этих двух направлений: на макроуровне вопрос об освобождении крестьян был решен Манифестом 19 февраля. На микроуровне он был решен приложенными к нему «Положениями», которые детально раскрывали механизм осуществления преобразований – как должны регулироваться вопросы передачи крестьянам земли на разных уровнях и в разных регионах страны, причем с учетом огромного количества научно обоснованных факторов: социальные условия (учет положения разных групп крестьянства), география, почвы, климат, доходность, коммерческая цена земли и т.д.

Стратегии преобразований включали решение вопроса о привлечении общества к реформам. В истории России мы видим ряд основных моделей модернизации. Одна из них – авторитарная модель, которая была представлена Петровскими реформами и сталинской «революцией сверху», хотя я и не стал бы ставить знак равенства между ними, поскольку Петровские реформы определялись западным вектором развития и открывали страну мировым процессам, а сталинские реформы, напротив, были в существенной мере ретрадиционализацией общества и вели к полной его информационной изоляции от внешнего мира (18). Тем не менее авторитарная составляющая присутствовала в обоих случаях как основной инструмент модернизации. Другой тип модернизации – это спонтанная модернизация снизу, то что называется аграрной революцией. Конечно, – это модернизация также в относительном смысле, поскольку, как мы видели, она ведет к ретрадиционализации, отказу от гражданского общества и правового государства, заканчиваясь в конечном счете движением вспять – к восстановлению принудительных форм труда и деспотической государственности. И, наконец, существует третий тип, когда реформы производятся при активном участии государственной власти, администрации, с опорой на активную часть общества, – не на все общество, которое стабильно пребывает в апатии, а именно на мыслящую часть общества в виде интеллигенции, дальновидной части правящего класса и просвещенной бюрократии.