Велижское дело. Ритуальное убийство в одном русском городе - Евгений Александрович Аврутин

трактовку соответствующих событий, чтобы суд, посредством логических умозаключений, мог прийти к выводу касательно виновности подозреваемого и вынести приговор [LeDonne 1974: 112].

Велижское дело развивалось в городке, ничем не отличавшемся от любого другого в Российской империи: между жителями существовали тесные связи, частью их быта были соперничество и противостояние, а кровавый навет являлся элементом привычной системы убеждений[32]. Чтобы осознать стойкость подобных убеждений, недостаточно изучить эпоху и территорию, где ритуальное убийство считалось фактом жизни общества. Придется также разобраться с одним из фундаментальных противоречий жизни евреев в Восточной Европе: сколь бы широкое распространение ни получала вера в ритуальные убийства, сколько бы обвинений ни выдвигалось, самое многочисленное еврейское сообщество в мире продолжало ощущать себя дома и в безопасности там, где оно проживало. По крайней мере до второй половины XIX века удивительная жизнестойкость еврейского быта, культуры и институций проявлялась в высокой демографической концентрации евреев в городских поселениях, в ключевой роли, которую они играли в местной экономике, и в том факте, что подавляющее большинство еврейского населения ощущало себя уверенно, несмотря на культурные отличия от соседей [Hundert 2004].

В пограничных областях Восточной Европы – имеется в виду обширная территория, протянувшаяся от Прибалтики до Причерноморья, – люди, отличавшиеся от других, как правило, предпочитали жить среди себе подобных. Но сегрегация не означала, что эти общины жили в изоляции от прочих. В пограничных областях этнические границы были чрезвычайно проницаемыми. Начиная с раннего Нового времени жители постоянно встречались и общались во дворах, на улицах, в домах и в шинках. Хотя разные этнические группы не всегда проявляли уважение или приязнь друг к другу, жизненные пути их ежедневно пересекались[33]. В условиях такого культурного ландшафта соседи – то есть представители различных религиозных и культурных групп, жившие бок о бок в маленьких городах, – как правило, вырабатывали между собой прагматичные отношения, обусловленные конкретными экономическими обстоятельствами и типами расселения, в которых они жили и действовали. Это не означало, что евреи всегда гармонично сосуществовали со своими соседями и что ссоры по самым простым бытовым поводам никогда не выходили из-под контроля. Но тот факт, что евреи и их соседи умели разобраться со своими различиями, свидетельствует, что, по крайней мере в большинстве случаев, люди неизменно вырабатывали практики, позволявшие им более или менее мирно жить[34].

Как объяснить этот очевидный парадокс? Как так получалось, что евреи подвергались столь безжалостным обвинениям, оставаясь одновременно полностью интегрированными в экономику государства и чувствуя себя дома? Начнем с того, что дела, связанные с ритуальными убийствами, всегда носили спорадический характер. Даже если при внимательном обследовании провинциальных архивов будут выявлены новые случаи, это не изменит эмпирического факта, что число их крайне невелико. Соответственно, важно не преувеличивать значение этих разбирательств и их воздействие на чувство незащищенности и бессилия среди евреев. В Российской империи дело никогда не доходило до полномасштабной паники, сопоставимой с охотой на ведьм во Франции, Германии и даже в Польше в период раннего Нового времени. Тем не менее тот факт, что время от времени кровавые наветы все же случались, а очень многие обыватели продолжали придерживаться мнения, будто евреи способны на подобные преступления, свидетельствует о том, что давно устоявшаяся фольклорная традиция помогала легитимировать этот нарратив.

В XVIII и XIX веках в Российской империи проводилась официальная политика по искоренению суеверий – бытовой веры в колдовство, чудодейственные исцеления и одержимость духами, – но без особого успеха[35]. Даже в XX столетии эти верования и практики продолжали предлагать удобные ответы на вопросы, связанные с жизнью, смертью и загробным существованием, одновременно предоставляя защиту от многочисленных зол этого мира. Границы между религиозными и магическими верованиями установить было трудно. То, что народная медицина и вера в сверхъестественное играли важную роль в повседневной жизни евреев, лишь усиливало фантастический ореол вокруг любого ритуально маркированного периода годового цикла. Во времена, когда считалось возможным устными заклинаниями навести порчу на врагов или отвадить злых духов, когда ритуалы, связанные с процессом сбора трав, усиливали их целебные свойства и когда церкви, кладбища, амбары и бани использовались для народных магических обрядов и гаданий, не было ничего из ряда вон выходящего в представлении о том, что евреям для отправления религиозных ритуалов требуется кровь христиан. Если, согласно белорусским народным поверьям, ведьмы охотятся на слишком беспечных детей, почему бы и евреям не убивать детей ради их крови [Ryan 1999: 79]?

В последние дореволюционные годы начали проводиться этнографические экспедиции в провинциальные города, деревни и села в надежде разгадать эти загадки туземных цивилизаций. Этнографы проводили интервью, фотографировали, собирали предметы быта. Некоторые работали в среде православных крестьян, другие – в среде евреев и представителей других народностей из удаленных уголков империи. Источников, позволяющих историкам проникнуть в мировоззрение этих народов, чрезвычайно мало. Мне в этом отношении повезло. Велижский архив – это уникальное окно, позволяющее не только увидеть множество факторов, вызывавших разногласия и конфликты в повседневной жизни. Эти документы позволяют также понаблюдать за социальными и культурными мирами представителей разных этнических групп, сосуществовавших на протяжении сотен лет. Это уникальное собрание дает нам беспрецедентную возможность заглянуть в жизнь маленького городка Восточной Европы: подслушать разговоры на пыльных улицах, в домах и в шинках, взглянуть на одежду, которую тогда носили, на пищу, которой питались, а главное – приобщиться к темным измышлениям, страхам и поступкам, которые редко попадают в исторические анналы[36]. Свод перехваченных писем позволяет многое узнать о том, какой мучительной, убогой и обесчеловечивавшей была жизнь в заключении. Многие другие документы проливают свет на то, как обычные мужчины и женщины переживали те или иные эмоциональные перипетии [Rosenwein 2006][37]. Чтобы проникнуть в суть этих эмоций – гнева, отчаяния, печали, боли, озлобления, омерзения, – нужно обращать внимание не только на слова и голоса, но и на мимику, телодвижения, психологическое состояние обычных людей[38]. Любой звук, жест, выражение лица еврея могли послужить важными свидетельствами его вины или невиновности.

1. Прогулка Федора

Как и большинство православных жителей Велижа, Емельян Иванов находился от заката Великой субботы до предрассветных часов Светлого воскресенья в церкви, празднуя Воскресение Христово. Домой он после пасхального бдения пришел усталый и голодный и сел скромно разговеться вместе с женой Агафьей Прокофьевой. После трапезы супруги прилегли вздремнуть: Емельян – на кровати, а Агафья – на печи. Но тут в горницу вбежал их сын Федор и попросил у мамы крашеное пасхальное яичко. Агафья хотела, чтобы сын его съел,