Букелларий (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

— Я тоже еду в ту сторону, и предлагаю тебе стать командиром охраны моего обоза, — постоянно жестикулируя, продолжил купец. — Буду платить тебе полденария в месяц.

Для этих мест плата, конечно, хорошая. Столько свободный крестьянин платит налог правителю за свой участок земли. Для Константинополя — вряд ли.

— Ты хотел сказать, полсолида, — поправил я.

— Нет, что ты! Я бедный человек! Вынужден скитаться по чужим краям, чтобы заработать на пропитание семье! — заныл он, замахав руками еще быстрее и, я бы даже сказал, ожесточеннее. — Такая плата разорит меня! Могу дать всего лишь денарий в месяц!

— До Римской империи три, а там четыре, — потребовал я, а потом добавил, вспомнив о своем слуге и обычной жадности купцов: — И тройную порцию еды.

Сириец расслабленно выдохнул, вытер пот со лба и произнес смирено:

— Договорились. Выезжаем послезавтра утром.

Так понимаю, что заплатил бы пусть и не полсолида, но четверть — десять местных денариев — точно. Один тяжеловооруженный всадник стоит десяти бездоспешных пехотинцев, и купец знал это не хуже меня. Будем считать, что сделал ему скидку за то, что подсказал мне стать клибанарием.

После обеда пожаловал второй визитер — молодой послушник, юноша лет четырнадцати в темно-коричневой рясе и босой. Длинные пушистые черные ресницы придавали женственность его смазливой мордашке. Представляю, каким спросом он пользуется у братии. Наверное, скоро станет настоятелем монастыря или, как минимум, ключником. По карьерной лестнице быстрее подниматься задницей вперед.

— Епископ Григорий желает видеть тебя, — важным тоном произнес он.

Тон ясно указывал, кого послушник обслуживает в первую очередь.

У меня не было никакого желания встречаться с епископом Бордо, но и послать его просто так я не мог. Пришлось бы сразу уматывать отсюда, а отъезд послезавтра. Поэтому я пошел вместе с послушником в город. Стражники у ворот, увидев его, ухмыльнулись и шепотом обменялись репликами. Видимо, юноша любвеобилен: успевает и нашим, и вашим, и за миску каши.

Епископ Григорий — длинный худой мужчина со светло-русыми волосами до плеч и без тонзуры, чисто выбритым, костистым, бледным лицом, выглядевший лет на двадцать пять, не больше, одетый в белую льняную тунику с каймой золотого цвета по овальному вороту, краям рукавов до локтя и подолу, перехваченной поясом из серебряных бляшек-ромбиков, и висевшем на золотой цепочке в районе солнечного сплетения, нехилым золотым крестом с красной в черную крапинку яшмой в перекрестье — принял меня в комнате на втором этаже, куда вела довольно крутая деревянная лестница с перилами, приделанными только к стене. Почему пожадничали сделать и с другой стороны, чтобы ненароком не свалится с приличной, метра четыре, высоты — не знаю. Разве что для того, чтобы «случайно» падали неугодные визитеры. Несмотря на то, что окна были из разноцветных кусков стекла и жалюзи открыты, комната была полутемной. Я еще подумал, что полумрак и бледное лицо епископа были словно из фильма ужасов. Тем более, что, когда он сел на стул с высокой спинкой и подлокотниками, правую сторону лица осветили солнечные лучи, прошедшие через мутно-красное и мутно-зеленое стекла, выкрасив его в зеленоватый цвет сверху и красноватый снизу. При этом левая сторона была в тени, из-за чего казалось, что передо мной смесь вампира с арлекином.

Ответив на мое приветствие, епископ Григорий спросил важным тоном, благодаря чему мне показалось, что передразнивает юного послушника:

— Кто ты и как оказался в моем городе?

Говорил он на той латыни, на которой общались образованные римляне в мою предыдущую эпоху, хотя с виду был истинный германец, а хозяин постоялого двора был похож на римлянина, но говорил с германским акцентом. Все смешалось на земле кельтов, от которых, вроде бы, и следа не осталось. О них вспомнят лет через тысячу и назовут, как по мне, безосновательно своими предками.

Я рассказал байку о чудесном спасении, не забыв перекреститься, и заранее, чтобы не предложил послужить ему, проинформировал, что послезавтра отправляюсь с купеческим караваном в Константинополь, где меня якобы ждет семья.

Судя по скучающему выражению лица, епископ Григорий уже слышал ее от других.

— Бог спас тебя, чтобы ты послужил ему еще, — важно изрек епископ и продолжил тем тоном, с каким начальник хочет уговорить своего подчиненного сделать что-то, что тот не обязан: — У меня есть для тебя задание. Ты будешь проезжать через Тулузу. Передашь там епископу Бернарду красиво переписанное сочинение святого Августина «О граде божьем». Только с обязательным условием, что это твой личный подарок. Даже если предположит и спросит обо мне, обмани. И всем остальным говори, что это твой дар за спасение на море, — и пообещал, скривив в улыбке тонкие губы, розоватые справа и бледные слева: — Я замолю твой грех!

Это бы не тот случай, когда можно отказаться. Послушник принес рукопись на листах папируса, сшитых вверху и с обложкой из тонкой кожи, от которой пахло фиалками, показал ее нам, потом положил в красный льняной мешочек с бечевкой, с помощью которой затянул отверстие и завязал ее на бантик, после чего передал мне.

— Я надеюсь, что ты не будешь развязывать и читать, — произнес епископ Григорий тоном школьного учителя. — Там нет ничего интересного для людей твоей профессии.

Я не удержался, похвастался:

— Читал его, когда учился в константинопольской Аудитории.

Точнее, когда мой сын учился, а я накупил ему всякого чтива, чтобы казался таким же умным, как остальные имперские чиновники, когда станет одним из них.

— Ах, да, я забыл, что ты не местное быдло, а из великого города! — улыбнувшись приветливо, будто встретил единомышленника, произнес епископ Григорий.

— Да, у вас тут скучновато! — улыбнувшись в ответ, сказал я.

— Умеете вы, константинопольцы, найти необидное слово даже для уродства! — похвалил он, после чего еще раз напомнил: — Обо мне никому ни слова! — и жестом показал, что могу идти.

8

В отличие от школьных учителей, епископ Григорий не знал, что лучший способ заставить ученика сделать что-либо — это сказать, что делать не надо, потому что не по Сеньке шапка. Как только я вернулся на постоялый двор, сразу развязал мешочек, достал рукопись. Сделана была красиво. Буквицы нарисованы красной краской, а остальное — черной и без пробелов, кчему я привыкал много лет раньше. Я не то, чтобы прочитал, а пробежал текст по диагонали. Отличий, вроде, не было, хотя поручиться не могу. Это не то произведение, которое мне интересно, готов перечитывать и запоминать. Наткнулся в конце рукописи на закладку — узкую полосу папируса, исписанную с обеих сторон наискось буквами, частями слов. Видимо, ее вырезали из большого листа с текстом. Хотел выкинуть, но подумал, что, может быть, это знак, который подскажет получателю, кто на самом деле подарил. Иначе какой смысл дарить что-либо человеку, который занимает более высокий пост?! Епископ столицы наверняка будет покруче бордоского. И я положил закладку, где была — между последней страницей и кожаной обложкой.

Положил и забыл о ней и о рукописи. А на следующий день ходил по городу, покупал местное седло, довольно простенькое, и вальтрап для вьючного коня, на котором будет ехать слуга, и кожаные штаны, чтобы Бамбер бедра не растер. По пути мне попалась лавка, торгующая рукописями, папирусом, пергаментом, свинцовыми «карандашами»… Оказалось, что лист пергамента стоит три денария, а папируса — пять. Тут мне и пришло в голову, что нынешние люди, даже богатые, не станут резать папирус на закладки. Дело даже не в том, что стоит дорого. Папирус, как мне сказал продавец, бывает в продаже не всегда. Купцы, в основном иудеи, привозят его из Египта через арабские территории. Поэтому текст обычно стирают, лист выбеливают и используют еще несколько раз, пока не станет совсем ветхим.

Вернувшись на постоялый двор, я достал закладку и начал ее изучать. В верхней части ее первые строчки были написаны ровно, параллельно краю, а дальше — все кривее и кривее. Такое впечатление, что кто-то поворачивал закладку, мешая писцу. Или…