Незабудки - Виктор Улин

После смерти отца мы опять переехали в другой город. Покрупнее — тут имелся даже оперный театр! — и поближе к столице.

В семье произошли какие-то финансовые перемены.

То ли мама выгодно продала дом, где мы жили при отце, то ли получила наследство, то отец перестал пропивать пенсию, которая у госслужащих выходила довольно большой — и она после его смерти перешла к маме.

Я не вникал в денежные дела семьи.

Я не был хозяином и не собирался считать домашние деньги.

Тратить их я любил, не скрою.

Хотя опять-таки повторюсь, что внешняя роскошь жизни никогда не являлась для меня самоцелью.

Это да.

Но когда деньги сами шли в руки, я любил приодеться.

А сейчас они шли.

Мама, моя добрая мама, завладев деньгами, не стесняла меня в средствах.

И содержала, как денди. Или даже как графа. Или как наследного принца.

Я покупал себе лучшую одежду, в какой было не стыдно показаться в опере. Носил дорогую шляпу и даже старомодную, но страшно шедшую мне трость с набалдашником из слоновой кости.

В то время на какой-то момент я сам увлекся музыкой. Едва начался музыкальный период моей художественной жизни, как мама тут же купила мне рояль. Не какое-нибудь Мюльбаховское пианино с подсвечниками из поддельной бронзы, а настоящий беккеровский рояль. На котором мог играть настоящий музыкант и сочинять истинный композитор.

Увы, из меня не получилось ни композитора, ни даже музыканта. В восемнадцать лет уже стало ясно, что музыка — не моя стихия. Ей следовало учиться с младенчества, а попытки овладеть ею в подростковом возрасте смешны и обречены на провал. Но моя добрая недалекая мама не могла о том знать…

Соседи и родственники меня презирали.

Ничего странного: не закончив образования, не получив специальности и будучи иждивенцем собственной матери, я вел шикарную жизнь свободного художника.

Свободного от обязанностей, могущего отдавать себя творчеству и создавать произведения, не думая о земных проблемах.

Правда, ничего серьезного я так и не создал. Пока не создал: тот период внезапной свободы от школьного гнета я расценивал как подготовительный.

Душа моя должна была распрямиться, а сам я освободиться от массажа мозгов, который мне делали в школе.

И став уже свободным от всего, сделаться художником. Чтобы творить, не оглядываясь на фальшивые идеалы.

Этого, разумеется, не понимало окружающее меня общество.

Общество, в котором мои ровесники продолжали учиться или гнули спины на неквалифицированных работах.

Но они — это были они. А такому исключительному человеку, как я, требовались особые условия для расцвета.

Мня в глаза называли обидным словом «иждивенец». А я не ощущал в своем положении ничего предосудительного.

Да, у мамы откуда-то появились деньги. Причем довольно большие.

Она была праве распорядиться ими как хотела.

Могла выйти замуж за нормального человека, оставив меня вообще без ничего.

И я бы не умер. Продолжал бы ходить в старом школьном костюме с прорехами на локтях и не чувствовал бы от этого морального дискомфорта. Ведь в отличие от ничтожных людишек, копошившихся вокруг меня, я от рождения жил внутренним миром, а не его внешним блеском.

Мама могла бы тратить деньги на мою сестру. Но она понимала, что эту тупую корову можно одеть в расшитые золотом шелка, но она не станет ни на грамм умнее или привлекательнее.

И мама тратила все на меня. Своего единственного любимого сына, который подавал надежды.

Я рассуждал просто: если бы мама не могла, она не содержала бы меня, не давала бы мне денег, и вообще отправила бы работать.

Но она могла.

И я принимал эти деньги, как само собой разумеющееся. Ведь что ни говори, даже будучи в душе художником внутренних страстей, я ощущал чертовское удовольствие, гуляя по центральной улице в новом плаще, подбитом шелком, поигрывая тростью со слоновым набалдашником.

Зная, что в любой момент могу заглянуть в кондитерскую, выпить сколько хочется кофе, потом выйти и идти дальше.

Ловя нехотя заинтересованные взгляды девочек… Тех самых, с которыми крутили романы мои сверстники.

И я благодарен моей любимой маме за то, что она изо всех сил старалась создать мне такие оранжерейные условия.

Потому что она, все еще именуя меня «помешанным», искренне верила в мое чудесное будущее.

18

Как художник я еще не чувствовал себя сформировавшимся.

Возможно, только подлинный гений, взяв в руки первый уголек, сразу начинал творить шедевры. Я отдавал себе трезвый отчет в отсутствии у себя истинной гениальности.

Гениальный художник мог появиться лишь в художественной среде.

В нормальном городе и нормальной семье.

Моя была неподходящей. Я до сих пор не могу понять, откуда возник я со своими способностями, талантами и остротой внутренних переживаний, в нашем тупом обывательском болоте.

Мое появление в нашей семье было столь же странным и противоестественным, как если бы посреди скотного двора на куче навоза вдруг расцвел белый эдельвейс.

Ведь что ни говори, даже мама не имела особых глубин. Да, она была доброй, кроткой и светлой, она любила меня больше всех но она не дала мне ничего конкретного, что бы подвигло меня дальше.

Школу не хочется даже упоминать. Если говорить о школьных годах, то я делался художником не благодаря, а вопреки своим учителям.

Я понимал, что тонкость художественного восприятия мира, понимание великой эстетической власти — мое врожденное, априорное, появившееся ниоткуда качество.

И его требовалось развить.

Развить талант живописца — он был наиболее сильным в роскошном букете способностей, выделявших меня среди других людей.

Ощутив в себе художника, я бросил писать стихи, убрал на второй план музыку.

И взялся за рисование.

Я знал, что по-настоящему это возможно лишь в Академии изящных искусств, куда сейчас ехал поступать.

Но чувствовал, что прежде чем пытаться стать ее студентом, должен научиться кое-чему сам.

И я учился.

Рисовал карандашом и углем, потом попробовал акварель, наконец осмелился взяться за масло.

У меня получалось все, что бы я ни задумал.

Я копировал великих мастеров с репродукций, писал городские пейзажи. Иногда пользовался фотографиями, чтобы не тратить утомительные часы на эскиз. Но во всех моих картинах присутствовали жизнь и свет.

Да, именно свет.

Мама — которая ничего не смыслила в живописи, но могла сформулировать, что одна вещь ей нравится меньше, а другая больше — очень любила мою картину, изображавшую площадь перед оперным театром в яркий летний день. Громаду здания, освещенную солнцем — и кажущиеся черными арочные провалы галереи. И блестящие красно-желтые вагоны трамвая на повороте. Великолепно получились места, где менялся свет. Прохожие шли через площадь, которую пересекала узкая тень от здания, оставшегося слева за рамой. И фигуры, постепенно выныривающие из темноты, казались особенно живыми. Это подчеркивала мама.

Городские пейзажи занимали у меня много времени. Очень долго приходилось делать набросок, выдерживать точность линий и сложное членение архитектурных обломов. Мне нравилось тщательно вырисовывать контуры зданий прежде, чем наносить красочные фоны. Без сомнения, я мог бы стать архитектором не менее великим, чем художник.

Временами я брал легкий мольберт и уезжал в окрестности города. Там ловил отдельные сценки сельской жизни: тянущиеся в бесконечность дороги, крытые соломой амбары и переменчивую зелень полей.

А порой меня тянуло к натюрморту. Я набирал цветов — преимущественно полевых, сочетающихся по размерам и тональности, и располагал флористические композиции.

Не писал только людей. Злые языки в школе — включая ненавистных тупиц учителей — посмеивались надо мной. И считали меня просто неспособным на это.

Бездарные во всем сами, они представляли дело так, будто передать на бумаге черты человеческого лица есть важнейшее и сложнейшее умение.

И что мне никогда не нарисовать портрета.

Дураки, они ничего не понимали в живописи, равно как в моей душе.

Я не рисовал людей по одной причине: я их просто не любил.

Люди были слишком мелки, поверхностны и ничтожны, чтобы тратить на них время и силы моей души.

Я не любил людей — сказать точнее, я их ненавидел за то зло, которое получал от них, пока рос и учился в школе.

Я ненавидел людей и весь мир вместе с ними, поскольку за свои шестнадцать лет не получил ни капельки добра.

Упертый христианин, каких кругом нынче оказалось большинство, выдвинет антитезу: за что я ждал добра, если сам не делал добрых дел?

Но разве пустопорожняя обманка христианства не проповедует прямо противоположное?