Жалость - Тони Моррисон

— Да никаких, — усмехнулся Даунз. — Рабочую силу просто завозят новую. Как дрова взамен сожженных. Притом, не забывай — они ведь еще и рожают! Там просто бешеное кишение мулатов, креолов, метисов, замбо, каких-то чино-латино и прочих дворняг и ублюдков. — Перечисляя виды барбадосских полукровок, он загибал пальцы левой руки ребром ладони правой.

— Однако это весьма рискованно, не так ли? — возразил Джекоб. — Я слышал, бывает, целые селения вымирают от дурного поветрия. Что будет, если источник рабочей силы иссякнет и станет некого завозить?

— Да прямо он иссякнет! Там их — ого! — Даунз развел руками, словно пытаясь охватить корпус судна. — Причем африканцы заинтересованы в продаже рабов голландцам не меньше, чем английские плантаторы в их покупке. Главное, ром давай, и даже все равно, через кого торговля. Законы? Какие, на хрен, законы? Слушай, — продолжил он, — в колонии залива Массачусетс попробовали было принять закон против торговли ромом — куда там! Продажи не уменьшились ни на чекушку. В северные колонии патока по-прежнему прет валом. Доход от этого надежнее, чем от мехов, табака, леса — от чего угодно, кроме, разве что, золота. Пока хватает топлива, котлы кипят и деньги капают. На дьявольское зелье сахара всегда будет мало. Там дела на восемь жизней хватит.

— Все так, — скривился Джекоб, — но это грязное дело. И нелегкое.

— Это кому как. Пушного зверя надо выследить, добыть, ободрать, да еще, не ровен час, с какими-нибудь индейцами за право охоты схватиться. Табак, опять-таки, сперва вырасти, собери, высуши, упакуй, да в перевозке не попорть, но главное — время и без конца все новая почва. А сахар? То бишь, ром. Растет себе тростник и растет. Его даже и не остановишь, и почва никогда не истощается. Только срезай, жми сок, выпаривай и грузи на корабль. — В подтверждение своих слов Даунз хлопнул ладонями по столу.

— Да ну! Так просто?

— Примерно так. Но дело не в том. Главное — нет риска для вложений. Никакого. Вообще. Никаких неурожаев. Никаких тебе неурядиц с исчезновением лисиц или бобров. Опять же, войны не мешают. Тростник — культура изобильная и вечная. Рабы — то же самое. Покупатели? В очереди стоят. Качество продукта? Божественное! За месяц, пока товар идет от стеблерезки до потребителя в Бостоне, пятьдесят монет превращаются в двести пятьдесят. Это же — вдумайся! Каждый божий месяц вложения упятеряются. Даже и не сомневайся!

Джекоб не мог не улыбнуться. Узнал повадку — ловчила посредник, прикидывающийся непредвзятым советчиком, который всем затыкает рот всегда одним и тем же: чудак, разбогатеешь ведь! причем сразу! По одежде Даунза и его явному нежеланию много тратить на выпивку, Джекоб заподозрил, что легкие прибыли, которые он с таким смаком описывает, в его карман почему-то не попали.

Тем не менее решил при случае этой темой поинтересоваться.

Не торопясь, отведал устриц, потом телятины, но тем лишь раззадорил аппетит. На второе съел голубя с зеленью и жирным пудингом, а почувствовав, что силы возвращаются, истребовал себе койку, причем в единоличное пользование (чтоб без непрошенных соседей), засим вышел во двор, думая о том, какой был, в сущности, нелепый день. Ведь все-таки обнизили: заставили принять вместо денег девку! А больше он от д'Ортеги ни фартинга не дождется, это ясно. Когда-нибудь — да уже и скоро, поди, — Стюарты ко всеобщему облегчению утратят трон, и править станут протестанты. Тогда можно будет надеяться на благоприятное решение по его иску к д'Ортеге, и уже никто не сможет принудить его вместо части причитающейся платы брать в собственность рабов. Нет-нет, он не забыл, как оправдывал себя отчасти тем, что Ребекка с радостью за эту девчонку схватится, но где истина, а где самообман — темна вода в облацех. По опыту собственного детства он знал, что беспризорнику — будь то ребенок или щенок — в этом мире нет места, если не попадется ему, по счастью, великодушный незнакомец. Детей отдают, меняют на товар, сдают в ученичество, продают, обольщают, заманивают куском хлеба, заставляют отрабатывать кров, а то и крадут, но даже в этом случае под водительством взрослого шансов выжить больше. Пусть даже такой ребенок для родителя или хозяина значит меньше какой-нибудь телки-летошницы, но без опеки взрослых он куда скорее замерзнет насмерть на паперти, всплывет лицом вниз в канале или будет вынесен волнами на берег или отмель. Насчет своего сиротства Джекоб всякой жалобности чурался, хотя многие годы провел среди детей всех цветов кожи, воруя вместе с ними еду и мелкими услугами ища подачек. Про мать слышал, что она была девушка из простых и померла родами. Отец, портом приписки имевший Амстердам, оставил ему лишь фамилию, да и то дерзостно иностранную, всякого неодолимо побуждающую дразниться. Обида англичан на то, как посрамили их голландцы, сквозила во всем — весь его срок пребывания в работном доме был этим отмечен, пока по счастливой случайности его не взяли на выучку в адвокатскую контору. Там приветствовалась грамотность, и в конце концов его приняли на службу в Компанию. Полученная по наследству земля умерила невзгоды, на которые обрекало темное происхождение вкупе с бедностью. Но до сих пор бродяжки и сироты вызывали у него острую жалость: слишком легко он ставил себя на их место, видя печальные их стайки на рынках, задворках, в переулках и портовых закутах всех тех городов, куда его бросала судьба. Однажды уже был случай, когда, поставленный перед выбором, он решил спасти ничейное, невесть откуда взявшееся дитя. Пару лет назад знакомый владелец лесопилки изъявил желание сбыть с рук угрюмую курчавенькую девчушку, которую нашел полумертвой на речном берегу. Джекоб согласился — с условием, что тот не возьмет с него денег за купленный лес. Но тогда на ферме и впрямь требовались руки. Ребекка ходила на сносях, кроме Патриции предыдущие дети не выжили.

На ферме из ста акров земель было распахано шестьдесят, а двадцать акров его леса лежали в семи милях от поселка пуритан-сепаратистов.[1] Прежде чем ему достаться, земельный надел много лет пропадал втуне; голландцы, когда-то во множестве обитавшие в окрестностях, разбежались (кроме самых сильных и богатых, разумеется) — кто ушел сам, кого выгнали англичане, — и с тех пор землю Ваарка окружало безлюдье, если не считать соседей сепаратистов. Поселившись там, Джекоб вскоре узнал, что здешние пуритане разошлись с единоверцами в трактовке Спасения, а именно: коснется ли оно лишь избранных или будет всеобщим. Его соседи считали, что спасутся избранные, и ушли с берегов в леса — подальше от торговцев пушниной с их лабазами и битвами вокруг. Когда Джекоб, мелкий агент Компании, между делом приторговывавший и пушниной, и лесом, вдруг сделался владельцем недвижимости, он возмечтал стать независимым земледельцем, крепким фермером. С тех пор так и гнул свою линию. Делал, что должно: нашел себе жену, завел для нее помощницу, пахал, строил, производил потомство… Все это в дополнение к другой своей жизни, торговой: иначе пришлось бы тянуть лямку крестьянской оседлости и общаться исключительно с людьми, чьи религиозные воззрения повергают его в оторопь, хотя, конечно, расстояние в семь миль несколько приглушало нестерпимые для слуха отзвуки их бесноверия. Владея землей, он оставался человеком странствующим и хорошо сознавал, что было бы неразумно на время долгих отсутствий оставлять имение на произвол работников мужеского пола. В своем предпочтении работниц-женщин перед плутоватыми мужиками он основывался на собственном опыте, набранном за годы юности. Частые отлучки хозяина это искушение и соблазн — сбежать, ссильничать, ограбить. В качестве временных помощников иногда использовал двоих мужчин, но те опасности не представляли вовсе. А женщины, да в надлежащей обстановке — о, им самой природой уготовано служить началом всяческой надежности. На появление странно обутой девчонки, которую отлучила от себя мать, он смотрел так же, как когда-то на обретение курчавенькой дурочки — той, кого они потом прозвали Горемыкой. Поселение у себя обеих было в каком-то смысле актом милосердия. Одну только Лину он действительно купил — обдуманно и специально, но Лина взрослая женщина, не ребенок.

Дыша теплым ночным воздухом, он шел и шел, стараясь отойти как можно дальше, пока огни таверны не замерцали во тьме, как слабенькие блики самоцветов, а пьяные возгласы не стихли, уступив шелковистому шуршанью прибоя. Совершенно позабыв об утренней огненной мгле, небо украсилось по всему своему темному, как круп Регины, холсту холодными блестками звезд. Полюбовавшись их мельтешением на волнах, Джекоб наклонился и окунул в воду руки. Песок тек у него меж пальцев, мелкая рябь окружила запястья, подмочив обшлага рукавов. Понемногу обрывки дневных неурядиц смывались, исчез и след крови енота. Назад к постоялому двору шел легко. Ни тебе жары (что естественно), ни тумана— ни золотого, ни серого. Кстати, и план в голове кой-какой забрезжил. Признавая за собой недостаточную способность к роли земледельца (уединенное сидение на месте и каждодневная рутина так скучны!), он находил, что коммерция ему сподручнее. А теперь он так и сяк примеривался к идее предприятия куда как превосходнейшего. Идея была сладка как сахар, лежащий в ее основе. Рабы, так неприятно поразившие его в «Вольнице», и отвлеченное понятие рабочей силы, применяемой на Барбадосе, — это ведь не одно и то же. Верно? Верно, — подумал он, глядя на небо в мелкой денежной россыпи звезд, — так и запишем. Стало быть, серебро, повсюду вокруг разбросанное, не столь уж и недостижимо. Растекшаяся по небу млечная река с искрящимися серебром берегами только его и ждет — припади и пей.