Жалость - Тони Моррисон

— Пожалуйста, сеньор. Меня не надо. Ее возьмите. Возьмите мою дочь.

С ног дочери Джекоб, все еще смеясь, перевел взгляд на мать и был поражен тем, какой у нее в глазах застыл ужас. Его смех увял, он стоял, качал головой и думал: «Святый Боже, помоги мне справиться с этим подлейшим делом!»

— А, ну конечно! Разумеется, — подал голос д'Ортега, сумев стряхнуть замешательство и пытаясь восстановить поруганное достоинство. — Я отошлю ее к вам. Незамедлительно. — Он расширил глаза, словно подтверждая этим снисходительную улыбку, которой, впрочем, скрыть все еще владеющее им возмущение не получилось.

— Я же сказал, и я от слова не отступаю, — ответил Джекоб, которому не терпелось поскорее от этого недочеловека отделаться. Но тут он подумал, что ведь Ребекке, пожалуй, не помешал бы при доме как раз вот такой ребенок. Эта девочка, шаркающая жуткими огромными туфлищами, примерно тех же лет, что была Патриция, а если ее тоже лягнет в голову кобыла, то эта утрата для Ребекки будет не так тяжела.

— Здесь по соседству есть священник, — продолжил д'Ортега. — Я попрошу, и он отвезет ее к вам. Посажу их на шкуну, и — пожалуйста, встречайте в любом порту по вашему выбору.

— Нет. Я сказал — нет.

Вдруг пахнущая чесноком женщина опустилась на колени и закрыла глаза.

Написали расписки. Не оспаривая того, что девочка стоит двадцать пиастров, — конечно, ведь ей сколько лет еще служить! — в конце концов сумму оставшегося долга скостили, сойдясь на трех хогсхедах табака (то есть больших, каждая весом чуть не в полтонны, бочках) или пятнадцати английских фунтах, но лучше все-таки деньгами. Напряжение спало — видно было, как помягчело лицо д'Ортеги. В нетерпении (хотелось поскорей убраться и на свободе насладиться радостью разрешения кляузного дела) Джекоб наскоро простился с мадам д'Ортега, двумя ее отпрысками и их отцом. На узенькой дорожке, ведущей к воротам, снова развернул Регину, махнул рукой чете хозяев и опять, сам того не желая, позавидовал: какой дом! А чего стоит изгородь! А ворота!

Впервые в жизни он не хитрил, не льстил, не строил козней, но разговаривал с богатым дворянином на равных. И осознал (хотя и не впервые), что только в имуществе, а не в генеалогии, не в породе меж ними разница. Так разве не вельми ласкательно и у себя такую ж городьбу иметь, остенить ею собственного имения краеугольные камни? А однажды — да ведь, поди, не так уж и нескоро — возвести и на своей поляне такие же палаты. Как раз на задах участка есть пригожий взгорок — и на холмы оттуда вид куда краше нынешнего, и на долину речки. Витиеватая роскошь, как у д'Ортеги, нам ни к чему, оно конечно. Его языческим излишествам подражать не будем, но сделаем все как надо. И будет чисто, четко, даже благородно, потому что не проглянет нигде изначальная подлость, как в «Вольнице». Праздную жизнь д'Ортеге обеспечивает лишь безграничный доступ к даровой рабочей силе. Не используй он сонмищ порабощенных ангольцев — был бы не просто должником, как сейчас. Куда там! Ел бы из собственной ладошки, а не с серебра и фарфора, и спал бы в Африке под кустом, а не в кровати под балдахином. Джекобу претило богатство, основу которого составляет подневольный труд, да к нему ведь подавай вдобавок еще и наемную стражу! Как бы ни был он мало набожен, но остатки протестантизма заставляли его к плеткам, цепям и вооруженным надсмотрщикам испытывать отвращение. Он был полон решимости доказать, что собственными усердными трудами можно разбогатеть и добиться положения в обществе не хуже чем у д'Ортеги, при этом не разменивая на звонкую монету честь и совесть.

Похлопав Регину по холке, Джекоб понудил ее ускорить шаг. Солнце стояло низко, повеяло прохладой. Он торопился: следовало засветло вернуться на виргинский берег в таверну Пёрси, чтобы выспаться в кровати — если все не окажутся заняты, а то ведь там на них, бывает, спят и по трое. В этом случае придется вместе с другими запоздалыми постояльцами искать место на лавке или прямо на полу. Но первым делом надо будет хватануть кружечку-другую эля — это обязательно: чтобы его чистое, горькое послевкусие смыло сладковатый гнилостный привкус порока и порченого табака, отдушкой которого словно весь язык обложен.

Регину Джекоб возвратил в конюшню, расплатился и зашагал к таверне Пёрси, стоявшей ближе к берегу. По пути увидел, что какой-то человек избивает лошадь, у той даже подкосились колени. Собрался на него прикрикнуть, но тут набежали лихие матросы и оттащили мерзавца, самого хорошенько сунув мордой в грязь. Мало что злило Джекоба более, чем жестокое обращение с домашними животными. Против чего восстали моряки, неизвестно, но в нем ярость пробудило не только то, что лошади причиняли боль, но более всего ее беспомощность, немая мольба о пощаде, застывшая в глазах.

По случаю воскресенья постоялый двор Пёрси был закрыт — как он только забыл об этом! — и пришлось ему направиться в заведение, открытое постоянно. Оно конечно — нелегальная корчма, жалкий притон для забубённой голытьбы, но кормят там обильно, и мяса с душком не подают. Ему как раз несли вторую кружку, и тут явились музыканты — скрипач с волынщиком, — пришедшие и поразвлечься, и денег заработать. Пусть Джекоб сам сыграл бы этому волынщику на зависть, но все равно возвеселился духом и вместе со всеми запел:

Мне, руки сложа, отдыхать не с руки:Дорога поманит с утра.Конечно, не рай здесь, как мы, дураки,Поверили было вчера,Но!Но верный мушкет и надежный палашСкитальцу помогут всегда,Да!А в крепость придешь да покрепче поддашь —Отступит любая беда!

Когда вошли две девки, мужики с хмельной радостью принялись громко выкликать их по именам. Прежде чем выбрать, к кому на колени плюхнуться, гулящие послонялись — эк ведь, выгадчивые! Одна сунулась к Джекобу, тот отстранил ее. Ему довольно: в былые годы он свое отбегал по всяческим борделям и срамным домам, в которых принимали жены ушедших в долгое плавание мореходцев. Мальчишеское безрассудство, охватившее его на плантации «Вольница», не простиралось настолько, чтобы, как в юности, без зазрения совести пуститься в разгул.

Сидя за столом, запакощенным остатками пищи тех, кто здесь уже отобедал, Джекоб прислушивался к разговорам, которые вращались в основном вокруг сахара или — что то же самое — рома. По цене и спросу ром уже начал обгонять табак, которого напроизводили столько, что рынок по швам трещит. Какой-то ражий детина, с зеленым змием, похоже, крепко повязанный (знал про него все — от несложной механики производства до жутких цен и благотворного воздействия), проповедовал как с амвона, вещал, непререкаемый, будто посланец лорда-владетеля.

Здоровенный, с рябым лицом, он производил впечатление человека, много кое-где побывавшего — особенно прищуром глаз, которые явно не привыкли рассматривать мелочи, лежащие чересчур близко. Звали его Даунз. Питер Даунз. Он подозвал негритенка, тот убежал и возвратился с шестью высокими глиняными кружками, держа за ручки по три в каждой руке. Поставил на стол. Пять его собеседников их расхватали и быстро выхлестали. Даунз свою тоже поднял, отхлебнул, но первую порцию глотать не стал, выплюнул на пол, пояснив приятелям, что это единокупно и жертва, и защита от всякого яда — что острого, что одурно́го.

— Это как это? — удивился кто-то из них. — Отрава может и на дне таиться!

— Никогда! — как отрезал Даунз. — Яд — он вроде утопленника: всегда всплывет!

Пока вокруг хохотали, Джекоб подсел к компании и стал слушать, зачарованный байками Даунза, который — к особенному, надо сказать, удовольствию присутствующих — повествовал о том, что на Барбадосе женщины ходят голыми, и уморительно показывал руками, как при этом в зависимости от размера по-разному колышутся их груди.

— Когда-то я и сам подумывал о том, чтобы туда переместиться, — сказал Джекоб. — Помимо грудей там, вообще-то, как?

— Да как с блядью. Соблазнился — сдохнешь, — ответствовал Даунз.

— В каком смысле?

Даунз вытер губы рукавом.

— В таком, что в тех краях все цветет пышным цветом, кроме человечьей жизни. Жизнь на Барбадосе погана и коротка. Полгода, полтора и… — он изобразил рукой прощальный взмах.

— Кому же тогда там работать? Представляю, какие у них нелады с работниками!

Джекоб имел в виду контраст между постоянством упорядоченного труда в имении д'Ортеги и нехваткой рук на сахарной плантации.

— Да никаких, — усмехнулся Даунз. — Рабочую силу просто завозят новую. Как дрова взамен сожженных. Притом, не забывай — они ведь еще и рожают! Там просто бешеное кишение мулатов, креолов, метисов, замбо, каких-то чино-латино и прочих дворняг и ублюдков. — Перечисляя виды барбадосских полукровок, он загибал пальцы левой руки ребром ладони правой.