Конев. Солдатский Маршал - Сергей Михеенков

«Симбирск. В Белозерье Карсунского уезда крестьяне отобрали безвозмездно у помещиков землю, оставив в их распоряжении по 100 десятин каждому. Из этих 100 десятин помещики могут оставить себе для личной обработки, а остальную землю обязаны сдать в аренду не дороже 6-ти руб. за десятину. Обобраны также церковные земли».

«Саратов. Между дачниками, владеющими земельными участками около города, и крестьянами происходят недоразумения. Крестьяне доказывают, что дачники не имеют права распоряжаться землёй. Они требуют, чтобы дачники свои участки запахали и засеяли».

«Витебск. Получены сведения, что в велижском казённом лесничестве крестьяне арестовывают и смещают лесную стражу и задерживают сплав леса».

«Сарапул Вятской губ. Крестьяне села Берёзовки Бирского уезда не разрешают сарапульской городской управе вывезти из села закупленную для нужд города муку в количестве 800 мешков».

«Кременчуг. В Пироговской волости Кременчугского уезда волосной комитет арестовал крупного помещика Устимовича. Причиной ареста послужило то обстоятельство, что в 1905 году по доносу Устимовича охранкой было арестовано и сослано несколько крестьян за аграрные беспорядки. Постановление об аресте подписал устимовский священник Григорий Легей-да. На следующий день священника нашли повесившимся. Самоубийца оставил записку, в которой как причину самоубийства указывает на постановление об аресте Устимовича, которое он подписал под давлением волостного комитета».

«Самара. В селе Верхней Ожлянке под влиянием священника и приверженцев старой власти началась анархия. Командированный комиссар, при участии благоразумной части населения и прибывших в отпуск солдат, организовал волостной комитет. Жизнь вошла в норму.

В селе Красном Борще и Пролейке священники в проповедях проводят мысль о кратковременности переворота, неизбежности возврата к прежним порядкам и восстанавливают население против колонистов. Командирован комиссар для восстановления порядка».

С тяжелыми и противоречивыми мыслями возвращался Конев на родину, хотя в глубине души был искренне уверен в справедливости власти большевиков, в том, что именно она принесёт народу, его землякам желанную свободу, возможность трудиться и пользоваться плодами своего труда.

Конев сошёл с поезда, огляделся. Вздохнул с облегчением, почувствовав, наконец, вокруг себя то родное, о чём давно тосковал. Забросил за спину вещмешок и зашагал по знакомому просёлку. Где-то там, в снежной тишине, за километрами, заметёнными снегами, в таких же снегах лежала его родная деревня Лодейно. Вскоре позади услышал храп лошади. Оглянулся. А из широких саней, застланных сеном, его уже окликнул подводчик:

— Садись, солдат. — Голос вроде знакомый. А может, это потому, что давно не слышал родного вологодского говорка, и вот теперь каждого встречного-поперечного готов признать за родню.

Опрокинулся в сено, и поплыли над головой облака высоких сосен с шапками застарелого снега на могучих лапах.

— Ну, как тут живёте? Как новая власть? — спросил подводчика, которому и самому не терпелось поговорить с попутчиком, тем более с солдатом.

— Что ж, живём, в долг не просим, — уклончиво ответил тот. — А что до новой власти… Она, может, и правильная. Свой брат, мужик, в волостных начальниках. Да только не крепко она на ногах стоит, эта самая советская власть. Ноги у неё дрожат.

— Это как же? С чего ей, нашей власти, дрожать? Власть народная, на своей, народной земле…

— Так-то оно так, — опять неопределённо согласился подводчик, — да только подламывают ей ноги, этой самой новой власти. Может, и ничего, устоит. А может… Так что это ещё вопрос.

— Какой вопрос? В Петрограде всё уже и решилось. Или ты не слыхал?

Мужик усмехнулся:

— Слыхал, слыхал. В Петрограде ухнуло, а у нас отозвалось… Но что из этого выйдет, ещё на воде писано. Моё дело сторона. Мне что ни поп, то батька. Моё дело крестьянское — пахать да сеять. В Питере, может, и ясно всё как божий день, а у нас края лесные, глухие… Многие на новую власть своё мнение имеют. Ты, служивый, вижу, большевик? Или агитатор?

— Да нет. Пока ещё просто сочувствующий.

— Ну что ж, и это тоже должность. По нынешним-то временам. Только я тебе вот что скажу. Парень ты молодой. Подумай, кому сочувствовать. А лучше пока осмотрись. Там и ясно станет, сочувствовать этой власти или пока подождать.

Лошадь шла ходко. Добрая, сытая, она легко несла широкие пошевни. Упряжь тоже добротная. Должно быть, подумал Конев, и дом у него такой же прочный, основательный, с вековым духом дедовской сосны. И хозяйство под стать. В хлевах скотина, в чулане хлеб, замороженные бараньи туши да кули намороженных на всю зиму пельменей. А город голодает…

Начал расспрашивать подводчика дальше. Но тот, оглянувшись, только покачал головой:

— Здорово ж тебе, служивый, агитаторы голову заклумили. Вот скоро приедешь в своё Лодейно и сам всё увидишь.

Увидел. Услышал. Стал больше понимать, что столица — это одно. Там — сила. Там и на штыках власть можно поднять и удержать. А тут…

Дома обнял отца, няню Клаву. Заметил, как они оба постарели. Родня радовалась его возвращению. Особенно сестра Мария. Когда дядюшка Григорий вышел из комнаты при всём своём параде, Иван ахнул: у того на груди сияли серебром четыре Георгиевских креста. В душе позавидовал ему. Не пришлось самому повоевать за Отечество и отличиться в настоящем деле. А Григорий — полный герой! Только что-то глаз у дядюшки невесел…

Коневы жили дружно, большой семьёй. Затопили баню. Когда разделись, Иван увидел на исхудавшем теле Григория свежие, ещё не побелевшие шрамы. А тот, перехватив его взгляд, сказал:

— Вот мои кресты, Ваня. Тут их, как видишь, больше. — И вдруг спросил: — Ты у нас человек образованный. Вон сколько книжек привёз. Скажи, за что мы воевали?

— Боюсь, что война ещё не окончена.

Отец слушал их молча. Смотрел на сына, вспоминал себя в его годы. Но на душе было невесело. Новая власть слабая. Ни в волости, ни в уезде порядка нет. Всяк норовит на свой интерес полоза поставить… Но молодые своё будущее волят связать именно с ней, с новой властью, склоняются к большевикам. Вот и Иван наслушался армейских агитаторов, начитался газет…

Как в воду смотрел Степан Иванович Конев. Утром сын встал затемно. Побросал в свой солдатский вещмешок ещё сырое, с вечера выстиранное заботливой Клавдией бельё, связал шпагатом нужные книжки и, дождавшись первого же подводчика, ехавшего по Никольскому большаку, отправился в уездный город.

В Никольске солдату, который хорошо разбирался в текущей политике и правильно мыслил по поводу роли и места в этой политике партии большевиков, дали поручение: подобрать надёжных людей в Щёткинской волости, избрать там исполнительный комитет. И Иван Конев кинулся в новую для себя работу. Вскоре он с другими земляками, разделявшими его взгляды, в основном бывшими солдатами, побывал во всех деревнях и сёлах, переговорил с людьми. Созвали волостной съезд, избрали исполком. Время безвластия на родине заканчивалось. Его землякам тоже хотелось поскорее навести порядок, вот только не знали ещё крестьяне, какой он будет, этот большевистский порядок.