Подземный человек - Мик Джексон

— Во-первых, Ваша Светлость. Вы точно уверены, что я не ударюсь ни об чё головой?

Я сказал ему, что точно. Он сосредоточенно кивнул, очевидно, ничуть не убежденный. Потом спросил:

— По какому тоннелю мне ехать, Ваша Светлость?

Я немного подумал.

— На север, — объявил я. — На север, к Полюсу... и с ветерком, если не возражаете.

Гримшоу опять уныло кивнул своей все еще перевернутой головой, затем закрыл заслонку. Я слышал, как он, вздыхая, усаживается на свое место. Затем с треском кнута и возгласом «Н-но, пошла... эй, н-но!» мы тронулись мимо конюхов, машущих в воздухе шапками. Похоже, они сердечно приветствовали нас — это я могу лишь предположить, поскольку за шумом колес и копыт я ничегошеньки не слышал. Я и не подозревал, что будет такой грохот, и, возможно, призадумался бы о том, чтобы заткнуть уши носовым платком, если бы не был так занят тем, что орал на Гримшоу, который пропустил въезд в Северный тоннель, вынудив нас сделать лишний оборот и свернуть туда на следующем круге.

Когда мы опять поравнялись с младшими конюхами, вид у них был изрядно озадаченный, но, к их чести, и во второй раз они сняли шляпы и устроили еще одну серию неразличимых приветствий. Затем, наконец, Гримшоу нашел нужный въезд (я мысленно отметил, что надо установить у каждого входа четкие и понятные знаки), и мы, как угорелые, пустились по Северному тоннелю под аккомпанемент грызущих удила лошадей.

Все утро мы носились по тоннелям взад и вперед — сначала по Северному, затем по Северо-Восточному и так далее. Шум стоял невообразимый, как если кричать в колодец. С равными интервалами летели мимо световые люки, производя впечатление постоянно вспыхивающего света. Сперва это немного раздражало, особенно в сочетании с безбожным шумом, но со временем стало даже забавным, а запах лошадиного пота и увещевания Гримшоу только добавляли впечатлений.

При помощи моих драгоценных часов я отмечал длительность каждой поездки (как от дома, так и обратно, поскольку некоторые тоннели имеют уклон). Я взял с собой блокнот и записывал все свои открытия, как быстро бы мы ни скакали.

К середине утра нам понадобились свежие лошади, и конюхи отвели первых двух в конюшню, чтобы их расчесать, а немного погодя я послал записку миссис Пледжер, в которой попросил ее приготовить нам легкую закуску, которую мы и забрали в следующий раз, когда проезжали погрузочную платформу, и съели по дороге.

Я с тревогой выслушал от мистера Гримшоу, что, когда мы выезжаем из тоннелей на улицу, свет иногда слепит лошадей, но он предположил, что шоры решат эту проблему. Я сделал пометку у себя в блокноте.

И мистер Пайк, и мистер Харрис стояли по стойке смирно, каждый у своей сторожки, и, очевидно, были крайне заинтригованы, так что я пригласил их присоединиться к нам для поездки к дому и обратно. Мистер Харрис (один из наших лучших псарей), похоже, был не прочь, а вот мистеру Пайку потребовались дополнительные уговоры, чтобы решиться поехать, и, когда он вышел из кареты, его определенно трясло.

По выражениям лиц конюхов было видно, что их энтузиазм порядком выдохся, и каждый раз, проезжая мимо, я замечал, что его еще поубавилось. Так что, в качестве поощрения, я позволил им прокатиться на багажной полке; радости их не было предела, и к тому времени, как мы закончили, они скалились друг на друга, как два безмозглых дурачка.

Время шло к двум, когда я завершил мероприятие. Знойное марево переполняло тоннели. Мы загнали три пары лошадей, и мистеру Гримшоу понадобилась помощь, чтобы слезть с сиденья. Отпустил его на остаток дня и поручил конюхам отвезти карету на место. Мои сюртуки были сверху донизу запорошены пылью, и в ушах звенело, как на колокольне.

Когда мы с Клементом продвигались к винтовой лестнице и проходили мимо двери в подземную часовню, мой взгляд упал на весьма необычный резной орнамент. Я был уверен, что не видел его раньше. Рисунок был проще некуда: в каменном круге, шести дюймов в диаметре, сквозь ширму травы или тростника смотрело детское лицо. Я тоже смотрел на него. Что-то в его неотрывном взгляде глубоко встревожило меня, хотя я не мог сказать, что именно.

Я расспросил о барельефе Клемента, но он заверил меня, что знает не больше моего. Подумал, не могла ли эта резьба быть работой Боуэна, но она не выглядела старой — просто незнакомой. Я почувствовал, что меня начинает подташнивать.

Это поведение, эти перепады настроения становятся для меня довольно привычными. Вот я праздную победу над депрессией и чувствую себя совершенно превосходно. А в следующую минуту, безо всякой причины, я ощущаю, как настроение начинает падать, и провожу остаток дня, слоняясь, как лунатик.

Никто не восхищает меня так, как инженеры этого мира. Ученые, механики, изобретатели... снимаю шляпу перед ними всеми. Как я завидую их способности понять, из чего состоит та или иная штуковина, не споткнувшись о собственную голову. Быть в состоянии починить то, что сломано, сделать очевидно не подлежащее восстановлению снова исправным. Я бы очень хотел обладать подобным умением.

Но я боюсь, что такая способность — из тех благословений, которые либо даются с рождения, либо не даются вовсе, и как ни считай, а мне этого добра никогда не хватало. Десяти лет я все еще с трудом завязывал шнурки, и даже сейчас это кропотливое дело может вывести меня из себя. Все даже отдаленно технические задачи, например, отличить правую сторону от левой, всегда требовали от меня такого чудовищного напряжения мысли, что мой первый гувернер, мистер Кокер, возможно, ошибочно приняв эту неспособность за простую неаккуратность и, хуже того, за вызов, счел своим долгом наставить меня на путь истинный. Каждый день в течение целого месяца к каждому из моих запястий привязывали кусочек бумаги — один с буквой «П» на правую руку, другой с «Л» на левую. Но если бы он спросил меня, я мог ему сказать, что они ни капли не помогали, и в конце каждого дня, снимая их, я был в такой же растерянности, как и в начале. Из-за них я только чувствовал, что выгляжу, как дурак, и они все время лезли в суп, и вот, наконец, мистер Кокер всплеснул руками, издал носом странный звук и признал свое поражение. Очень хорошо помню, как протягивал вперед руки, подобно пленнику, которому сейчас будет дарована свобода. То было немалое облегчение, ибо до этих пор я тратил полчаса каждое утро, гадая, какую бумажку к какому запястью привязывать.

Но я не счастлив в своем неведении. Напротив. Мне нравится думать, что любопытства во мне столько же, сколько у химика или архитектора, просто я не обладаю их талантом. Моя отсталость, уж поверьте, никогда не мешала мне разбирать все на части — а только лишь собирать обратно.

С детских лет я периодически страдал от иррационального страха, будто я на грани неизбежной гибели. Думаю, будет правильным сказать, что виной тому в основном мой рассудок. Само по себе мое тело работает весьма прилично, и, нуждаясь в еде, питье и обильном отдыхе, по большей части оно является автономным и хорошо отлаженным аппаратом. И все же стоит мне подумать о каком-то определенном насосе или клапане — простейшим примером являются легкие, — внутри меня звучит сигнал тревоги, и все летит к чертям.

Ум паникует, пытаясь вырвать у тела рычаги управления дыханием, и вскоре я уже охвачен несогласованностью, не зная, вдыхать или выдыхать. И стоит мне начать, я вижу, что возврата нет.

Все, что остается, — это попытаться найти другую пищу для размышлений. Так, чтобы отвлечься, мне приходилось читать на память стихи или исступленно скакать по комнате.

Но не каждый ли из нас — невежда, когда речь заходит об устройстве наших тел. Я что-то сомневаюсь, что даже те, кто, по их заявлению, понимают каждое сочленение плоти — каждый вентиль и гланду, — воспринимают себя с такой же искушенностью, занимаясь повседневными делами. Ибо я считаю, что все мы склонны представлять работу различных частей нашего тела в виде простейших схем. Ибо, по моему мнению, все мы склонны полагаться на простейшие схемы, которые представляют для нас работу различных частей нашего тела. Вот как я, например, рисую в уме...

Каждое легкое на самом деле — крохотное перевернутое деревце, основание ствола которого выходит к моему горлу. Когда я вдыхаю, на ветвях появляются листья. Когда я выдыхаю, листья исчезают. Таким образом, времена года постоянно сменяют друг друга в моей груди. Они появляются каждую секунду или две. Чтобы я не умер, жизненно важно, чтобы эти маленькие деревья не оставались голыми надолго.

Полагаю, я впервые вызвал это видение, когда был еще совсем крохой, но с тех пор, должно быть, провел не одну сотню часов (многие из них уже будучи вполне взрослым), стараясь поддерживать достаточную крону на моих легочных деревьях. Ребенком я часто лежал в постели, слишком напуганный, чтобы заснуть: вдруг тело забудет I поддерживать мое дыхание в эту долгую темную ночь.