Ведьма - Фриц Лейбер

Но меня он может не опасаться. Я не люблю наседать, да и настроение у меня, откровенно говоря, еще то.

А не в аду ли мы? — спросила я себя и прибавила: как не стыдно, Грета! Тебе все-таки двадцать девять!

ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ, 1917 ГОД

Стена огня продвинулась вперед.

Пригнувшись, вылезают из окопов

Солдаты — страх опустошил их лица.

Винтовки, скатки, ранцы — друг за другом

Они встают нестройными рядами.

А на запястьях тикают часы.

3. Сэссун

— Пожалуйста, Лили, не надо.

— Надо, любимый.

— Лапушка, проснись. Что с тобой?

Я открыла глаза и улыбнулась Сидди. Брюс спорил о чем-то с Лили. Я позавидовала им и пожалела, что некому спасти меня от Переменчивого Мира.

Судя по всему, Лили одержала верх. С улыбкой она высвободилась из объятий Брюса. Тот отошел на несколько шагов. Надо отдать ему должное: он не стал пожимать плечами, как наверняка поступил бы каждый второй из мужчин в его положении, хотя видно было, что он нервничает. Впрочем, все мы чувствовали себя примерно одинаково.

Лили положила руку на подушку тахты, плотно сжала губы и огляделась по сторонам. Ее волосы перехватывала серая шелковая лента. В своем коротеньком платьице без талии она выглядела маленькой девочкой, не достигшей даже подросткового возраста, однако глубокий вырез опровергал первое впечатление.

Взгляд ее задержался на мне, и я догадалась, что нас ожидает. Почему-то женщины предпочитают плакаться в жилетку именно мне. И потом, в разгорающемся конфликте мы с Сидди занимали центристские позиции.

Глубоко вздохнув, Лили выставила вперед подбородок и воскликнула звонко:

— Нам, девушкам, часто приходилось просить, чтобы вновь прибывшие закрывали дверь, — она говорила с сильным британским акцентом. — Но теперь дверь закрыта надежней некуда.

Я поняла, что не ошиблась, и ощутила глухое раздражение. Знаю я эти штучки влюбленных: «Я не могу без тебя», «Я хочу быть с тобой». Ну да, а заодно оседлать другого, заморочить ему голову, чтобы не вздумал удрать. Ладно, начала она неплохо. Посмотрим, что будет дальше.

— Мой жених надеется, что мы сможем отворить дверь. Я с ним не согласна. Он считает, что не стоит торопиться, что время пока работает на нас. Здесь мы с ним снова расходимся.

От бара послышался громкий смех. Наши милитаристы не замедлили с ответом. Эрих крикнул, довольно усмехаясь:

— Женщины учат нас уму-разуму! Где мы находимся? Или мы попали на собрание швейного кружка Сидни Лессингема?

Бо и Севенси, которые остановились на полпути между баром и тахтой, повернулись к Эриху. Сатиров на иллюстрациях к книгам обычно изображают добродушными, но у Севенси вид был достаточно внушительный. Притопнув копытом, он бросил:

— Трепло базарное!

Да, грузчик, который обучал Севенси английскому, мог гордиться своим учеником. Эрих заткнулся, но губы его по-прежнему кривила усмешка.

Лили кивком поблагодарила сатира и прокашлялась. Я видела, что она над чем-то призадумалась. Лицо ее осунулось и постарело, словно она угодила в Ветер Перемен, которому как-то удалось просочиться к нам. На глазах у нее выступили слезы, а когда она наконец заговорила, голос ее звучал на полтона ниже, да и британский выговор уступил место американскому.

— Я не знаю, как вы восприняли Воскрешение, потому что я здесь новенькая и терпеть не могу задавать вопросы, но для меня оно было сущим мучением. Жаль, что у меня не хватило смелости сказать Сузаку: «Я бы хотела остаться зомби. Пусть лучше мне снятся кошмары». Как бы то ни было, я приняла Воскрешение, потому что усвоила, что невежливо отказываться, когда тебе что-то предлагают, и потому еще, что во мне сидит Демон, который без ума от жизни. Однако чувства мои не изменились и кошмары все так же изводят меня, разве что они стали правдоподобнее.

Внешне я превратилась в семнадцатилетнюю девочку — какая женщина не захочет омолодиться? — но сознание мое было иным. Ведь я умерла в Нью-Йорке в 1929 году от болезни Брайта, а потом, ибо Перемена рассекла линию моей жизни, — в 1955-м, от той же болезни в занятом нацистами Лондоне; правда, во второй раз все произошло не так быстро. Переменчивый Мир не избавил меня от этих воспоминаний; они постоянно со мной, а я-то по наивности рассчитывала, что их острота притупится.

Мне говорят: «Эй, красотка, ну-ка улыбнись!» — или: «Какое на тебе шикарное платье, крошка!» — а я мысленно возвращаюсь в клинику Беллвью, или в ту пропахшую джином палату в Степни, где заходится кашлем Филлис, или, на долю секунды, в Гламорган — вновь смотрю на римскую дорогу и хочу поскорее вырасти.

Я поглядела на Эриха, которому выпала похожая доля. Он уже не ухмылялся. Быть может, сходство судеб остудит его пыл? Ой, что-то мне сомнительно.

— Трижды все повторялось, — продолжала Лили. — Я трижды влюблялась в молодого поэта, с которым даже не была знакома. Его называли «голосом молодого поколения». Я трижды лгала, чтобы меня записали в отряд Красного Креста и отправили во Францию, где воевал он. Я воображала, как подбираю его на поле боя, раненного, но не слишком серьезно, с окровавленным бинтом на голове, как зажигаю ему сигарету и улыбаюсь, а он и не догадывается о моих чувствах…

Но пулеметная очередь скосила его у Пашендале, и не понадобилось никаких бинтов, а семнадцатилетняя девушка решила озлобиться на весь мир, чего у нее не вышло, и научиться пить, в чем преуспела, хотя допиться до смерти — это надо уметь. Я сумела.

Потом прокричал петух. Я очнулась от смертного сна и увидела, что близится рассвет. Сильно пахло навозом. Я ощупала свои ноги, которые, как я помнила, разнесло водянкой, ощупала — и поразилась.

В маленьком окошке виднелись верхушки деревьев — должно быть, тополей. Я рассмотрела, что вокруг меня стоят койки, на которых, укрывшись одеялами, спят люди; на спинках коек висела одежда. Кто-то похрапывал. Снаружи раздался грохот; стекло в окошке задребезжало. Я вспомнила, что нахожусь в лагере Красного Креста за много-много миль от Пашендале и что Брюс Марчант погибнет сегодня на рассвете.

Он выпрыгнет из окопа, и наголо стриженный пулеметчик возьмет его на прицел и сразит короткой очередью. А я переживу его и умру в 1929-м и в 1955-м.

Я задыхалась от бессильного гнева, и тут заскрипели половицы и из полумрака вышел японец с женской прической. Лицо его было бледным, а брови — иссиня-черными. На нем был розовый халат, перетянутый в талии черным поясом, к которому прицеплены были два самурайских клинка. В правой руке он сжимал диковинного вида серебристый пистолет. Он улыбнулся мне так, как улыбаются родственнику или возлюбленной, и сказал: «Voulez-vous vivre, mademoiselle?» Я изумленно уставилась на него. Тогда он покачал головой и проговорил: «Мисс жить, да, нет?»