Очередь - Михаил Однобибл

Внезапно в пол снизу громко застучали. Лицо судомойки стало хищным. С девичьей сноровкой, неожиданной для ее возраста и комплекции, она сдернула туфли, босиком подкралась к месту стука, мягко, по-кошачьи опустилась на колени, приложила ухо к полу и надолго замерла. Она ничего не услышала, потому что схватила с печи толстый нож для строгания щепы и стала ковырять щель между половицами. Хотела заглянуть в подпол хоть глазком в надежде увидеть Лихвина. Наверно, он всюду ей мерещился после долгих поисков. Под полом, видимо, уловили ход мыслей служащей, потому что дружно затарабанили в разных местах одновременно, чего одиночка физически не мог. Судомойка пришла в ярость. Но на чем она могла выместить разочарование и горькую досаду? «Вот вам! Вот вам!» – пыхтела толстуха, бегая по полу и колотя пятками. Казалось, она гоняется за насекомыми и не остановится, пока не перетопчет всех.

Учетчик с тревогой посматривал в окно: как бы шум не привлек прохожих. Увидев приставленную к окну лестницу, люди могли подумать, что на дачу забрались хулиганы, и вызвать милицию. Но в маленьком переулке было пустынно.

22. Метель в октябре

Зря они безбожно затянули переговоры! Размеренная средняя осень кончились в одночасье. Ночью поднялся ветер. С рассветом над городом бушевал ураган. Учетчик угрюмо ходил вокруг холодной печи, переступая брошенные в беспорядке вещи. Сутки он томился на даче в одиночестве и неведении.

После неожиданного вторжения судомойки (хотя она в тот же день удалилась обратно в окно, другого пути у нее не было) переговоры пошли вкривь и вкось. Гонцы и авторитеты раскололись на группки, объединенные одним общим стремлением держаться от учетчика подальше. Внутри кружков подолгу шепотом совещались. Между собой кружки глухо, невнятно перебранивались. О чем, спросить было некого. Учетчик потерял доверие Богомольца и Глинчика, стряпке не доверял сам, а старые знакомые жуколовы сворачивали разговор на мелкую бытовую чепуху и дружно умолкали, если учетчик затрагивал нерв происходящего.

Возможно, учетчик совершил промах, когда откликнулся на зов судомойки, а не спрятался вместе со всеми под пол. Теперь судомойка знала, что на служебной даче поселился по меньшей мере один самовольный жилец. Она могла сообщить об этом московским хозяевам дачи. Авторитеты ждали облавы, ночью вскакивали от каждого шороха на улице и бежали к окнам.

Однажды гонец принес снаружи (так для краткости называлось все за дачным забором) тревожные вести. Авторитеты сбились в рой и загудели. В их восклицаниях, вздохах, обрывках фраз учетчик не улавливал смысла. Приблизившись, он обнаружил перед собой спины. Учетчик хотел протиснуться внутрь, но рой тек и двигался по комнатам так, что его центр, где читали и обсуждали донесение, ускользал от учетчика. Как он ни старался, его оставляли на периферии происходящего.

После этого случая учетчик не мог добиться от партнеров по переговорам даже известий о состоянии здоровья Римы. В довершение неурядиц гонцы и авторитеты заболели. Не выдержали многодневного напряжения. Или заразились от принесенной кем-то из гонцов инфекции. В очереди авторитеты были окружены вниманием и заботой почитателей. На даче они оказались предоставлены сами себе и не лечились. Они, как говорили в таких случаях за городом, раскрылетились, стали похожи на птичьих заморышей. Женщины-авторитетки под глаза повязали платки, мужчины прятали в грязные воротники унылые лица. Когда учетчик проходил рядом, авторитеты отворачивались и отодвигались. Старались уберечь его от себя, не заразить последнего здорового участника переговоров. Это было единственное, на что их хватало. Учетчик равнодушно принимал их трогательную нелепую заботу: будь он восприимчив к инфекции, заразился бы раньше.

Их состояние со временем не улучшалось. Наконец, все они покинули дачу. Учетчику пробурчали, что на переговорах придется взять перерыв. Наверно, они чахли в долгой разлуке с матерью-очередью и возвращались к ней под бок поправить здоровье. В окно учетчик видел, как гонцы разожгли высокий костер на склоне холма. На ничьей земле это, видимо, не возбранялось. Гонцы и авторитеты стали бросать одежду в огонь. Считали они свой недуг крайне опасным и боялись разнести заразу по городу? Или решили поменять вместе с обстановкой и одежду, чтобы хорошенько встряхнуться? Полуголые очередники метались у огня. Забытые секреты переговоров пылились на столе. На дне чернильницы отсвечивала в высохших чернилах золотисто-зеленая муха.

Так учетчик остался один. А на следующий день поднялась буря. По комнатам гуляли и шипели сквозняки, залетавшие сквозь щели в двойных рамах. Мутные стекла в натеках старости дребезжали. Сам вековой сруб стоял неколебимо. Но ветер устремлялся в чердачное окно (видимо, летом, перед отъездом в Москву, хозяева его не закрыли) и завывал все истошнее, толкая и шевеля кровлю. Казалось, следующий ураганный порыв ее непременно раскроет. Бессильное ожидание разрушений действовало на нервы.

Учетчик с завистью и тоской смотрел в окно. Вновь один он оставался на месте, когда все вокруг пришло в движение. Раскачивались между столбами провода воздушных линий. Голые деревья клонились и неистово махали ветками, точно пытались вытянуть корни и тронуться с насиженных мест. Даже незадачливой вороне было веселее, чем учетчику, резкий поток воздуха сбил ее и кувырком понес поперек направления полета, ворона суматошно и радостно вертела крыльями.

Буря, без сомнения, ослабила бдительность очереди в оцеплении на подступах к даче. Пора было трогаться в путь, но пока учетчик решался, нелегкая принесла хмельков.

Они забрались во двор с дальнего угла, на крышу бани у забора. Учетчик заметил нашествие, когда передовой хмелёк отрывал лист замшелого шифера. Погромщик бросил его в сторону и ввалился в образовавшийся пролом, оттуда полетели вверх березовые веники, пучки трав, товарищи хмелька подхватывали их и швыряли дальше. Тем временем еще один буян, юркий кривоногий малый, вскарабкался на старую больную яблоню и бешено затряс ее. Он дергался всем телом, как припадочный, с дерева сыпались последние плоды и листья.

Через минуту по двору метались, круша все на своем пути, десять хмельков. Судя по одежде, телосложению, ухваткам, это был сброд разных загородных бригад. Из всех выделялась тощая простоволосая баба. Она сильно раскачивалась на ходу. Ветер бесстыдно облепил тонким платьем костлявую фигуру. Она была настроена воинственнее мужчин. Прыгавшее вниз по склону яблоко попало ей под ноги и привлекло внимание. Вот она резко вскинула голову, шагнула навстречу ветру и выбросила руку в направлении яблони, длинные волосы стягом полоскались за спиной женщины. Вот она круто обернулась к спутникам, и волосы бросились ей в лицо. Но ее призыв уже поняли. Хмельки-мужчины ухватились с разных сторон за растущие горизонтально низкие толстые сучья и налегли на них, как если бы крутили карусель. Корявый, покрытый коростой парши ствол не выдержал перекручивания дюжих сезонников, лопнул посередине и рухнул вместе с хмельком, прежде забравшимся на яблоню. Он запутался в ветках, ухал и орал благим матом.

Разрушители устремились на крыльцо дачи. Входная дверь бешено затряслась, но толстый навесной замок выдержал. И тотчас стукнула хлипкая дверца в цоколе дома, хмельки ворвались в подпол. Медлить было нельзя. Учетчик с гулом покатил от стены пианино хозяев дачи и прижал открывающуюся половицу всей тяжестью инструмента с чугунной рамой внутри. Теперь хмельки не могли ворваться в дом через подпол и продолжить побоище внутри.

Учетчику было знакомо их состояние, он сам гулял в компаниях, впадавших в раж. Как шутили за городом сезонники, хмелёк – массовая профессия, не требующая специальных навыков. Каждую осень по окончании сезонных работ и дележки общебригадного заработка начиналась короткая бурная гульба. Спадало долгое напряжение рабочих будней, сезонники быстро хмелели, мысли мешались в отуманенных головах. На трезвую голову никто из занятых на общих работах, кроме самых жадных и близоруких, не считал бригадира и учетчика лишними ртами. Зимой, когда остальные сезонники проедают летние запасы, только эти двое, ядро бригады, странствуют в поисках подрядов на будущую весну, а когда тепло открывает фронт работ, бригадир с учетчиком кропотливо подбирают кадры временных рабочих, затем в течение сезона следят за порядком, ведут учет, чтобы при дележе верзилы и горлопаны не обидели трудившихся молча, но сделавших больше. Однако после страды, когда все на несколько дней становились хмельками и предавались разгулу, рабочие бузили и придирались. Ни с того, ни с сего они принимались клеймить бригадира и учетчика загородной бюрократией, хитрованами, якобы нечестно поделившими бригадную выручку. В такие минуты спорить, оправдываться, взывать к логике было бесполезно и унизительно. Должно было пройти время, чтобы выветрился хмель. Закаленный в житейских бурях Рыморь на праздниках урожая держался испытанного правила: проще раствориться в стихии, чем укрыться от нее. Он заодно со всеми хмелел и терял голову. Учетчик тоже раскрепощался и отдыхал от предельной ясности, четкости, сосредоточенности всеобъемлющего учета. Будучи под хмельком, он как-то набросился на здоровяка-филона: тот попортил учетчику кровь, пускался на всякие жульничества, подкладывал камешки в сборы трав, чтобы нагнать вес. Было дело, Рыморь и учетчик спина к спине отбивались от целой бригады мальчишек-шишкобоев. Правда, драться с работягами управленцы отваживались только в мужских коллективах. Из женских после дележки заработка бригадир с учетчиком старались быстрей унести ноги. Они не рассуждали о чести и достоинстве, путали следы и сконфуженно переглядывались. Уже потом, в безопасности, можно было посмеяться над собой. Рыморь говорил, что добрая нектарщица, опившись медовухи, гораздо злей осенней мухи. Сезонницы разных профессий под хмельком свирепели.