Штамм Закат - Чак Хоган

— УБИРАЙСЯ ОТСЮДА! — заорал Эф, пытаясь вложить в голос силу приказа, как если бы он отгонял дикое животное. Но «щупальце» никуда не убиралось — лишь смотрело на него своими незрячими глазами. Когда из угла зала, огибая перегородки, вышли еще два вампира — уже не дети, а совершенно типичные взрослые твари, в рубашках, запятнанных кровью, — Эф понял, что «щупальце» вызвало подкрепление.

Эф принялся размахивать своим маленьким серебряным ножом, изображая безумца. Он пытался запугать вампиров, пытался сделать все возможное, чтобы они боялись его больше, чем боялся он сам.

Это не сработало.

Твари разделились и набросились на него с двух сторон. Эф полоснул по руке сначала одного вампира, потом второго. Серебро сумело нанести им некоторый урон — во всяком случае, достаточный, чтобы ткани конечностей разошлись и из разрезов закапала белизна.

Затем один из вампиров перехватил его руку с ножом, а второй обхватил пальцами плечо другой руки, да еще, вцепившись в волосы Эфа, откинул назад голову.

Они не прикончили его на месте. Они ждали «щупальце». Эф сопротивлялся сколько мог, но силы были неравные, и к тому же он оставался прикованным к поручню. От горячечного жара этих кошмарных созданий и исходившей от них мертвецкой вони к горлу подступала тошнота. Эф попытался метнуть нож, пусть легким движением, но всадить-таки лезвие в одного из вампиров, однако нож просто выскользнул из его ладони.

«Щупальце» медленно подошло к нему — ни дать ни взять хищник, предвкушающий сладостное убийство.

Эф задергался, пытаясь опустить подбородок, но рука, собравшая в пучок его волосы, еще сильнее откинула голову, обнажив горло Эфа так, чтобы маленькой твари было удобнее нанести удар.

В этот последний миг своей жизни Эф дико заорал, вложив в неистовый крик всю ненависть к этим тварям, и вдруг… затылок «щупальца» взорвался, превратившись в облачко белого пара. Тельце вампира, судорожно извиваясь, рухнуло на пол. Эф почувствовал, что вампиры, стоявшие у него по бокам, ослабили хватку.

Эф мощным толчком отпихнул одного в сторону, а второго пинком сбросил со скамьи, на которую тот успел забраться.

Из-за угла вышли люди — двое латиноамериканцев, увешанных до зубов таким количеством оружия, словно они задались целью надрать задницу всему балу вампиров. Один вамп попытался вскарабкаться на перегородку и перемахнуть через нее, лишь бы убраться подальше от ультрафиолетовой лампы, но был тут же посажен на серебряный вертел. Второй принял боевую стойку — он явно собирался вступить в бой, — однако пинок в колено поверг его на пол, после чего дело завершил серебряный штырь, всаженный в череп твари.

Тут на арене появился третий участник — массивный, неуклюжий мексиканец, вероятно, лет шестидесяти с гаком. Пусть этот исполин и выглядел староватым, однако с вампирами он расправлялся невероятно ловко — просто укладывал их, как дрова, налево и направо.

Эф с ногами взгромоздился на скамью, чтобы избежать белой крови, заливающей пол, — там уже ползали кровяные черви, жаждущие найти новое тело, которое стало бы их хозяином.

Вперед выступил предводитель группы. Это был мексиканский паренек с живыми, блестящими глазами, в кожаных перчатках; грудь мексиканца перекрещивали патронташные ленты с серебряными штырями. Эф увидел, что носки его черных сапог обиты серебряными пластинами, и это серебро уже густо измарано белой кровью.

— Вы доктор Гудуэдер? — спросил он. Эф кивнул.

— Меня зовут Августин Элисальде, — сказал парнишка. — Ломбардщик прислал нас за вами.

В фойе нью-йоркского отделения аукционного дома «Сотбис», что на пересечении 72-й улицы и Йорк-авеню, Сетракян и Фет вошли вместе, и Сетракян тут же попросил провести их в комнату регистрации. Там он предъявил чек, выписанный на один из швейцарских банков, и, после того как с этим банком связались по стационарному телефону, чек был мгновенно подтвержден.

— Добро пожаловать в «Сотбис», господин Сетракян.

Профессору выдали табличку с номером «23». Служащий провел его к лифту и сопроводил до десятого этажа. У входа на этаж Сетракяна остановили и попросили сдать пальто и трость с набалдашником в виде волчьей головы. Профессор неохотно подчинился. Взамен ему выдали пластиковую карточку, и Сетракян засунул ее в часовой карманчик жилета. Фета пропустили только на галерку: занимать сидячие места в самом зале разрешалось лишь тем, кто получил таблички с номерами. Фет остался на задах галерки, подумав, что это будет, наверное, лучше всего: стоя там, он мог видеть весь зал.

Аукцион проводился в условиях строжайших мер безопасности. Сетракян занял место в четвертом ряду. Не очень близко, но в то же время и не очень далеко. Он уселся рядом с проходом, положив на колено нумерованную табличку. Сцена перед ним была ярко освещена. Распорядитель в белых перчатках наполнил водой стакан для аукциониста, после чего скрылся за незаметной для сидящих в зале дверью служебного выхода.

Место для демонстрации лотов было выделено в левой части сцены. Медный пюпитр ждал, когда на него выложат первые предметы, значащиеся в каталоге. На большом видеоэкране вверху высвечивалось пока только одно слово: «Сотбис».

Первые десять-пятнадцать рядов были почти заполнены, но в задней части зала оставались и пустые кресла. Тем не менее многие участники аукциона присутствовали здесь только для того, чтобы занять места; это были служащие, нанятые в целях создания массовости мероприятия, в их глазах отсутствовало выражение стальной, расчетливой внимательности, отличающее истинных покупателей. По сторонам зала — в проходах между крайними креслами рядов и подвижными стенами, расставленными пошире для максимальной вместимости, — толпилось много людей; не меньше народу скопилось и в задней части, на галерке. На большинстве зрителей были маски и перчатки.

Аукцион — это прежде всего рынок, но в не меньшей степени это еще и театр. Во всей церемонии отчетливо чувствовалась атмосфера декадентства, fin-de-siecle, конца позапрошлого века: финальная вспышка крикливого мотовства, последний выдох — последнее издыхание — капитализма перед лицом неминуемой экономической погибели. Большинство присутствующих собрались исключительно ради самого представления. Это были скорее разнаряжен-ные плакальщики на заупокойной службе.

При появлении аукциониста возбуждение публики стало нарастать. Аукционист произнес несколько вступительных слов, напомнил о правилах, обязательных для покупателей, — зал всколыхнулся от предвкушения, — и наконец удар молоточка возвестил о начале аукциона.

Несколько первых лотов представляли собой небольшие барочные живописные полотна — это была всего лишь закуска, необходимая для возбуждения аппетита перед основным блюдом.

Почему же Сетракян был так напряжен? Почему ему было столь не по себе? Откуда этот внезапный приступ паранойи? Бездонные карманы Древних сегодня были и его бездонными карманами. Совершенно очевидно, что книга, за которой он так долго гонялся, скоро будет в его руках.

Сидя там, где он сидел, среди людей, Сетракян чувствовал себя странным образом оголенным. Ощущение было такое… будто за ним наблюдает пара глаз, причем наблюдает не отвлеченно, а понимающе. Эти глаза видели его насквозь, и взгляд их был хорошо знаком Сетракяну.

Он обнаружил источник своей паранойи за дымчатыми стеклами очков, в трех рядах позади, в соседней секции зала, отделенной от него проходом. Глаза принадлежали человеку, одетому в костюм из темной ткани, руки его были затянуты в черные кожаные перчатки. Томас Айххорст.

Лицо нациста выглядело очень гладким, словно обитым кожей, а тело в целом казалось даже слишком уж хорошо сохранившимся. Конечно, там присутствовали и грим телесного цвета, и парик… но все-таки было кое-что еще. Неужели пластическая хирургия? Неужели они держат под замком какого-нибудь безумного врача и тот работает над внешностью Айххорста, чтобы этот немертвый мало отличался от людей и мог спокойно ходить-бродить среди живых? Хотя пол-лица нациста скрывалось за большими темными очками, Сетракян понял — от осознания этого его даже прошиб холодный пот, — что Айххорст смотрит ему прямо в глаза.

Аврааму не было еще и двадцати, когда он попал в лагерь, — вот теми молодыми глазами Сетракян и смотрел теперь на бывшего коменданта Треблинки, испытывая при этом тот же самый жгучий ужас в сочетании с совсем уж безрассудной паникой. Тогда, в том лагере смерти, это злобное, порочное существо — когда оно еще было человеком — повелевало жизнью и смертью. С тех пор минуло почти семьдесят лет… но сейчас кошмар давно ушедших дней нахлынул на Сетракяна, будто все происходило не далее чем вчера. Этот зверь, это чудовище… — оно словно бы обрело новую силу, стократно умноженную.