Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ - Эльмира Нетесова

По первому году, как только объявилась эта пара, матуха принесла троих медвежат. Случай редкий. Обычно не больше двоих детенышей рождается в медвежьей семье.

Все трое выросли шустрыми проказниками. Но один, мало того, забиякой и задирой оказался. Мало ему своих, так зверье таежное измучил. Гонялся за лисами и песцами. К белке в дупло залезал носом. На рысей лапой замахивался. В речке выдру за хвост ловил. На всех рычал, с любым зверем драться норовил.

Боялся он в тайге лишь лесника. Увидит, бывало, Акимыча, — с головой в землю закопаться готов. А все потому, что от него зверем не пахло.

Но как-то летом, после дождя, хватились — пропал медвежонок. По всей тайге искали, а его там и духу нет. Пошли по запаху. Следы малыша привели к болоту.

Он не убегал далеко от берлоги. Увидел ежа, хотел в лапы взять. Тот уколол. Медвежонок уронил ежа. А хитрец по болоту побежал, где медведю не пройти.

Ступил медвежонок несколько раз и увяз в трясине по горло. Закричал громко. Да кто же его вытащит? На счастье, Акимыч неподалеку оказался.

Подполз к орущему очень вовремя: тому болото глотку уже сдавливало. Выдернул медвежонка, отнял зверя у погибели.

С тех пор он всех боялся, кроме лесника. И на болото лапой не ступал. А как подрос и пришло его время отделиться, далеко от болота увел свою подругу. И никогда, вместе с другими, не ходил за клюквой и морошкой на болото; не верил ему.

Вон как далеко от родительской свою берлогу устроил. Из ягод — только малину признает да кишмиш, из таежных обитателей — лесника.

Повзрослел, а все не знал, что человек в зимовье живет, и был долго уверен, что Акимыч — тоже из берлоги.

Кузя, слушая такое, удивлялась медвежьей неосведомленности.

На что вороны да сойки глупы, а и те знают, где человек живет.

Берлог на участке Акимыча могло быть и больше. Но в последнее время сюда заглядывали люди — лечили болезнь. После них в тайге много пустых берлог осталось. Распугали люди зверей и те ушли глубоко в тайгу. Боялись, что их жилье снова потревожат, а может, думали, что люди заняли берлоги и живут в них.

Обосновавшись в других местах, медведи никогда не возвращаются в покинутую берлогу.

Это знала даже Кузя. Понимала, что ни один зверь не может выгнать, медведя из жилья, кроме человека, хотя он самый слабый и не приспособленный к жизни в тайге.

Знала рысь: стоит человеку увидеть птичью кладку, притронуться к ней руками, заглянуть в нору или дупло — все живое покидало эти места.

Перетаскивали детей в другие норы звери. Подальше от человечьей тропы и глаз.

Бросали гнезда птицы и не насиживали кладки. А коль имелись птенцы, уносили их далеко от обжитых мест, туда, где не ступала нога человека.

Подальше от людских глаз прятала свою жизнь тайга. Она не любила любопытных, наказывала жестоких.

Кузя, как и все живое тайги, знала, сколько слез пролито в лесу из-за человека.

Акимыча знали здесь. Он один не нарушал покой участка. И никогда не мешал тайге.

Кузя много раз видела, как шел лесник в обход. Ходил по лесу бережно, не топоча, не дергая деревья за косицы, не ломал кустов, не заглядывал в гнезда. Но видел и слышал все. Тайга ему сама о себе говорила.

Больше всего любил старик обходить свой участок зимой, когда на виду следы каждого зверя. Успевай считать.

А тех, кто спал, считал весной. И радовался, если живности прибавилось.

Кузя, может, и навестила бы лесника, если б не медведь. Уж этот не уйдет от печки. Не покинет зимовья до тепла.

А рыси до весны тоже нужно успеть многое.

Дни, недели, месяцы в тайге проходят каждый по-своему. Чужой, посторонний взгляд не замечает происходящих здесь перемен, течения жизни, рождения и смерти.

Не охватить всего даже наметанным взглядом. И только таежная живность ощущает их в каждом миге.

Первыми приход весны чувствуют все ползуны, живущие под корнями деревьев. Земля перестает обдирать, примерзать к коже ледяной коркой. Она не вымораживает жизнь, не отнимает дыхание. В ней можно спокойно шевелиться, даже двигаться.

Веселее задышали черви, улитки, куколки, жучки под корой деревьев: тепло идет. Солнце не просто светит, а и греет. Замерзшие лапки можно расправить, выглянуть наружу. Свежо, даже холодно. Но уже не та зима, сдают морозы. Вон сок по стволам бежит, как кровь. До верхних веток, до самой макушки уже достает.

Зайцы теперь от берез не отходят. Все обглодали. Скоро снег в тайге совсем сойдет. Вон уже гнилые головы пеньков из-под сугробов показались. На них бурундуки греются, играют, бегают друг за дружкой, — тоже весну чуют.

Росомаха в тающем снегу играет-кувыркается. Бока чистит до блеска. Острой мордочкой в сугроб тычет. Он уже не леденит. Скоро зиме и спячке конец.

Скоро медведи из берлог встанут. Первой — одноухая. Ее сырость поднимет. Будь живым медведь, недели на две дольше спала бы. Одной холодно, голодно, неуютно.

Смешно просыпаются медведи в тайге. Дыхание их становится хриплым, прерывистым. Из дыхалки уже не идет пар. Медведи начинают ворочаться с боку на бок.

А вскоре послышится ворчание. Сначала короткое, тихое, потом оно громче, продолжительнее. И вот, рявкнув так, что птицы с деревьев упорхнули, перестали дышать соседи-мыши со страху, медведь выбирается наружу.

Кровля берлоги зашевелилась, задвигалась. Показалась лохматая со сна макушка хозяина, раздвигающего стволы деревьев, ветки и лапы, которыми сам тщательно укрывал берлогу.

Освободив угол, медведь вытаскивает из берлоги медвежонка, и малыш впервые в жизни выходит в залитую солнцем тайгу. Следом за малышом покидают берлогу старшие. В тайге медведи добрую традицию соблюдают: первое тепло и солнце — малышу, первая забота о еде — старшему.

Медведица еще с неделю вскармливает детеныша молоком. Потом в тайге, на ее полянах и в зарослях, оживут сладкие коренья трав, вылезут из-под снега черемша и перезимовавшие клюква и брусника.

Не сытно, но нужно. Выкинув пробку, вконец от сна пробудятся. И тогда — берегись олени!

Поначалу медведи не отходят далеко от берлоги и на ночь возвращаются в нее, если в тайге мало проталин.

Ночные холода опасны малышу. Но едва обсохнут пеньки, разбирает медведь кровлю. Чтобы берлога просохла. Если ничто не помешает, снова в ней можно будет зимовать.

Кузя видела, как ложились в берлогу медведи, видела, как вставали. Вот и одноухая, рявкнув, раздвинула кровлю. Высунула лобастую башку. Потянула носом. Разомлела от запахов. И, словно одурев от них, встала, покачиваясь, нежась. Немного у нее радостей нынче. Старая колода, а не

зверь. Ей теперь не рожать, не вывести в тайгу новую жизнь. А и свой век уж не доживать, догнивать в берлоге.

Кузя пожалела медведицу. Пусть и не были дружны, а все равно — своя.

Рысь оглядывала потолстевший живот. Он уже еле пролезал в дупло. У других рысей котята уже свет увидели.

Утром и Кузя свернулась в больной клубок. Зашипела в темноту дупла, на боль, конечно.

Дружок сунулся узнать, как дела. Кузька жалобно вскрикнула: мол, погоди, рано…

Всего один котенок появился у нее. Кот ждал второго. Но его не было.

Кузя уже много раз слышала от старых рысей, что очень плохо, если появляется один рысенок. Он растет слабым, некому растормошить, не с кем побегать, поиграть.

От избытка еды он становится толстым. Такие котята в тайге приживаются долго. Они трусливы и ленивы, боятся риска и боли. Их некому подзадорить, позвать. В охоте долго будут неудачливыми.

Счастье тем, у кого мать молода. Она постарается растормошить: у старых рысей и на одного котенка едва хватает сил.

Кот понял, что не сумела Кузя восстановить силы к зимней тропе. Слишком ослабла. Потому даже единственный рысенок, маленькая Кузя, был жалким и худым.

Кузя тоже заметила это и старалась больше и чаще кормить малышку.

И когда та стала выравниваться, прокричали о ее рождении.

Да и попробуй крикни сразу, если котенок был совсем хилым. Его любая сойка могла обидеть. Рысенок с неделю даже не пищал.

В эту зиму в распадке неподалеку от Кузиных владений завелась чернобурая лиса, обжористая: огневки убежали от соседства с нею. Никого не боялась чернобурка. На рысей огрызалась. Промышляла по всей тайге. Даже у медведя куски от добычи норовила стащить.

Вороватая, пронырливая, она никогда не наедалась и вскоре повадилась шастать в село к людям. Не ленилась, не пугалась длинного пути.

Что она там воровала, никто не знал. Но возвращалась толстая. До вечера облизывала острым языком морду, грудь, лапы. А по темноте снова убегала.

Добра от такой охоты никто не ждал. Знали звери, что люди не промедлят. Заявятся в тайгу ловить воровку. Но разве она одна пострадает?

Долго ждать не пришлось.

Ранним утром, едва туман повис на макушках деревьев, увидела Кузя людей, молча крадущихся по тайге. Они несли за плечами рюкзаки и внимательно разглядывали следы на снегу.