Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России - Коллектив авторов

Lindquist G. (2006). Conjuring Hope: Healing and Magic in Contemporary Russia. New York: Berghahn Books.

Litovskaia M., Shaburova O. (2010). Russian Glamour in Post-soviet Mass Media // Russian Mass Media and Changing Values / A. Rosenholm, K. Nordenstreng, E. Trubina (eds.). London: Routledge. P. 193–208.

Lorenzo-Dus N. (2008). Real Disorder in the Court: an Investigation of Conflict Talk in US Television Courtroom Shows // Media, Culture and Society. Vol. 30 (1). P. 81–107.

Matoesian G. M. (1999). Intertextuality, Affect, and Ideology in Legal Discourse // Text. № 19 (1). P. 73–109.

Matza T. (2009). Moscow’s Echo: Technologies of the Self, Publics and Politics on the Russian Talk Show // Cultural Anthropology. № 24 (3). P. 489–522.

Matza T. (2012). Good individualism: Psychology, Ethics, and Neoliberalism in Postsocialist Russia // American Ethnologist. № 39 (4). P. 804–818.

McFadyen D. (2008). Russian Television Today. London: Routledge.

McLeish J. (1975). Soviet Psychology, History, Theory, Content. London: Methuen.

Menzel B. (2008). Russian Discourse on Glamour // Kultura. № 6. P. 14–19.

Mikhailova N. (2010). Modern Russian Entertainment TV: Live well now – ask me how! // Russian Mass Media and Changing Values / A. Rosenholm, K. Nordenstreng, E. Trubina (eds.). London; New York: Routledge. P. 175–192.

Novikova A. (2010). Myths about Soviet Values and Contemporary Russian Television // The Russian Journal of Communication. № 3 (3/4). P. 281–295.

Oushakine S. (2004). The Flexible and the Pliant: Disturbed Organisms of Soviet Modernity // Cultural Anthropology. № 19 (3). P. 392–428.

Oushakine S. (2007). We’re Nostalgic but We’re Not Crazy: Retrofitting the Past in Russia // The Russian Review. № 66 (3). P. 451–482.

Pesmen D. (2000). Russia and Soul: An Exploration. Ithaca; London: Cornell University Press.

Porsdam H. (2004). Law as Soap Opera and Game Show: The Case of the People’s Court // The Journal of Popular Culture. № 28 (1). P. 1–15.

Rieff P. (1987). The Triumph of the Therapeutic: Uses of Faith after Freud. Chicago: University of Chicago Press.

Ries N. (1997). Russian Talk: Culture and Conversation during Perestroika. Ithaca; New York: Cornell University Press.

Rose N. (1990). Governing the Soul: The Shaping of the Private Self. London: Routledge.

Rulyova N. (2007). Domesticating the Western Format on Russian TV: Subversive Glocalization in the Game Show // Pole Chudes (The Field of Miracles). Europe-Asia Studies. № 59 (8). P. 1367–1386.

Salmenniemi S. (2010). In Search of a «New Wo(Man)»: Gender and Sexuality in Contemporary Russian Self-Help Literature // Russian Mass Media and Changing Values / A. Rosenholm, K. Nordenstreng, E. Trubina (eds.). London: Routledge. P. 134–154.

Salmenniemi S., Vorona M. (2014). Reading Self-Help Literature in Russia: Governmentality, Psychology and Subjectivity // British Journal of Sociology. № 64 (4). P. 1–19.

Van der Houwen F. (2009). Formulating Disputes // Journal of Pragmatics. № 41. P. 2072–2085.

Volkov V. (2000). The Concept of Kulturnost: Notes on the Stalinist Civilizing Process // Stalinism: New Directions / Ed. by Sh. Fitzpatrick. London: Routledge. P. 210–230.

Wertsch J. V. (1981). The Concept of Activity in Soviet Psychology / Ed. by J. V. Wertsch. Armonk, NY: M. E. Sharpe.

Wierzbicka A. (2003). Russian Cultural Scripts: The Theory of Cultural Scripts and Its Applications // Ethos. № 30 (4). P. 401–432.

Wood E. A. (2005). Performing Justice: Agitation Trials in Early Soviet Culture. Ithaca: Cornell University Press.

Zbenovich C. (2007). Communication Modes: The Fabric of the Post-Soviet Political Interview // Journal of Language and Politics. № 6 (1) P. 75–90.

Zvereva V. (2010). Lifestyle Programs on Russian Television // The Russian Journal of Communication. № 3 (3/4). P. 265–280.

Глава 11. Деформация речи и немота в сатирическом контрдискурсе (На примере интернет-видео «Рулитики»)

Лара Рязанова-Кларк

© Л. Рязанова-Кларк

Вступление

В любом обществе дискурсивные практики обладают определенной динамикой. Как полагает Пьер Бурдьё, становление официального доминантного дискурса в социуме происходит в процессе дискурсивной борьбы за символическую власть (symbolic power), за форматирование и переформатирование ментальных структур, выраженных в языке [Bourdieu 1991: 48].

Сатира во все времена являлась одной из наиболее ярких контрдискурсивных форм диалога и сопротивления доминантному языку [Terdiman 1985], хотя ее контрдискурсивные характеристики и накал во многом зависят от того дискурса, которому она предназначена оппонировать и по отношению к которому должна деконструировать создаваемые и наполняемые доминантным смыслом знаки.

В данной главе отмечается появление синдрома деформированной речи и немоты как черты, присущей сатирическому контрдискурсу периода официального президентства Дмитрия Медведева. Далее эти свойства будут рассмотрены как механизмы сатирического семиозиса на примере серии интернет-клипов «Рулитики». Основной вопрос нашей главы – что обозначает деформированность речи и немота в оппонирующем дискурсе в контексте, с одной стороны, псевдолиберального медведевского времени и, с другой, расширенного влияния семиотики Интернета?

Исследование, положенное в основу этой работы, базируется на материале 37 видеоклипов, созданных Олегом Козыревым за два года проекта «Рулитики» (2008–2010) и выложенных на сайте электронного издания «Ежедневный журнал».

Сатира: смена поколений

Хотя не вызывает сомнений, что с формальным приходом Медведева к власти в 2008 году режим остался по сути прежним, для обсуждения дискурсивных практик времени его президентства важно учесть, что медведевский период исторически совпал с широкой компьютеризацией в России. Именно в это время использование Интернета становится массовым ежедневным способом получения информации, социального общения и объединения. По данным ФОМ на весну 2011 года, число пользователей Интернета составило 46 % населения России, или 59,2 миллиона (ФОМ 2011). Как писал в свое время Маршал Маклюэн, подобный технологический прорыв неизбежно влечет за собой сдвиг культурной парадигмы и, соответственно, появление новых дискурсивных форм [McLuhan 1999].

С самого начала своего президентского срока Медведев позиционировал себя как модернизатора, пропагандирующего новые технологии: вспомним, например, его многочисленные встречи с интернет-сообществом, речи о том, что Интернет – это квинтэссенция свободы слова [Медведев 2008], а заодно и приставшую к нему кличку «Твиттер-президент» [Латынина 2012]. Многие авторы отмечают, что дискурсивное поведение Медведева в данном случае было полным контрастом с реальностью. По мнению Лилии Шевцовой [Шевцова 2012], именно при Медведеве имитационный ресурс власти достиг своего апогея, что означало, кроме всего другого, риторическую девальвацию произносимых им сентенций, в том числе и девальвацию демократических терминов, таких как «свобода», «модернизация» и др. На самом же деле в это время продолжалась политическая динамика предыдущего периода, проявлющаяся, в частности, в централизации власти и сужении