Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

— Слушай, мой Пьер, ты слишком несчастен. Дольше так не может идти… Я уезжаю послезавтра. Берта почти поправилась; доктор разрешает и даже советует вернуться в Париж… Потерпи еще сорок восемь часов… Когда меня тут уже не будет, вернись к ней. Я возвращаю тебе твое слово… Я этого не увижу, не буду знать… Прошлое останется прошлым… Ты любишь ее более чем меня… Отдайся вполне этому чувству…

— Ты ошибаешься, Оливье, — отвечал Пьер. — Правда, я страдаю. Я не отрицаю этого. Но не решение мое тому виной: в нем я не раскаивался ни секунды. Нет… Я страдаю от того, что узнал. Но я уже знаю это, и знаю навсегда… Вернуться к ней при таких условиях было бы адом. Нет. Я дал тебе слово и сдержу его. А будто я люблю ее больше, чем тебя… Взгляни на меня!..

При этих словах в глазах его показались слезы, крупные, тяжелые слезы, которые покатились по щекам. Такими же слезами наполнились глаза и сердце Оливье, когда он взглянул на друга. Так простояли они несколько минут, и, поделившись горем после долгого молчания, они снова были тронуты, и души их слились в одном чувстве. Один и тот же порыв сострадания овладел ими и заставил Оливье возвратить слово Пьеру, а Пьера отказаться от разрешения; тот же порыв извлек у них эти слезы. Каждый из них жалел другого и чувствовал, что и его жалеют. Они снова обрели друг друга, и дружба наполнила их таким волнением, что еще раз любовь была побеждена. Пьер первый осушил свои слезы и произнес тем же решительным тоном, каким произносил клятву:

— Послезавтра я еду с тобой, и мне не потребуется на то особых усилий. Оставаться мне невозможно. Я не сделаю тебе, я не сделаю нам…

— О, друг мой, — воскликнул Оливье, — ты возвращаешь мне жизнь!.. Я оставил бы тебя здесь, не вымолвив ни одного упрека, ни одной жалобы. Я был искренен в том, что предлагал тебе. Но это слишком тяжело… кажется, я умер бы…

Благодаря этому новому разговору они провели день и вечер удивительно спокойно, почти счастливо. В болезнях духа бывают такие же часы отдыха, как и в болезнях тела, — часы, когда недуг ослабевает и нам кажется, что мы возвращаемся к жизни, хотя все еще слабы, все еще разбиты страданиями. Это чувство возрождения, хрупкого, слабого, но все же возрождения, усилилось еще у обоих друзей благодаря другому, чисто физическому выздоровлению — Берты. Какими благочестивыми обманами утешил и излечил ее Оливье?

Молодая женщина ходила взад и вперед, увлеченная приготовлениями к близкому отъезду, и до такой степени радовалась поездке, что в сиянии этой радости совершенно незаметно было отсутствие румянца на ее лице. Она ведь тоже много перестрадала, но нескольких дней было достаточно, чтобы давно дремавшая женская энергия начала пробуждаться в ней. Она приняла твердое решение: заставить мужа полюбить ее, заслужить эту любовь.

Подобные усилия так трогательны для человека, который умеет понимать их; за ними скрывается столько смирения, столько преданности!.. Так трудно для молодой женщины, так несогласно с ее гордым инстинктом вымаливать любви, как нищей, вызывать ее, завоевывать, так тяжело быть любимой, потому что она любит, а не потому что ее любят!

Оливье был слишком чуток, чтобы не заметить это обстоятельство. Он поддался особому настроению, которое испытывает мужчина, когда он страдает из-за одной женщины и получает от другой задушевные ласки, поняв всю цену их только благодаря несчастной любви. Он улыбался Берте так, как никогда ей не улыбался, и Пьер сам невольно поддавался этим проблескам веселости у своего друга. Не была ли эта веселость делом его рук, плодом жертвы, которую принес он, подтвердив свою клятву? Наконец, это был один из таких моментов, какие выпадают накануне самых страшных кризисов, а потом их обманчивая ясность вспоминается нам и повергает нас в изумление, даже в ужас. Ничто лучше не может доказать, что вся жизнь человеческая есть лишь сон, а мы — игрушки высших сил, которые гонят нас туда, куда нам суждено идти, и никогда почти не можем мы предвидеть, что будет с нами завтра. Опасность приближается, она наступила. Вершители наших судеб стоят возле нас, а мы живем, дышим и не подозреваем, что нам готовится. Случай, Судьба, Провидение? Как назвать тебя, неизбежная загадка рока?

Визит Корансеза пришелся на пятницу. Отъезд из Канн был назначен на воскресенье. В субботу утром, около одиннадцати часов, когда Отфейль был один в комнате и укладывал одежду, в его дверь раздался стук, заставивший его вздрогнуть. Хотя он прочно утвердился в своем решении, но не в силах был запретить себе ожидать. Ожидать? Чего? Он и сам не сумел бы ответить. Но какое-то смутное чувство, бессознательное и непреоборимое, подсказывало ему, что Эли не допустит его отъезда, не попытавшись еще раз увидеться с ним.

Между тем сама она не подавала ему никаких знаков о себе после того, как он отправил обратно письмо. Она никого не посылала к нему, и Корансез пришел сам по себе. Однако же молодой человек находился в том нервном напряжении, которое предупреждает события, угадывает их, когда они лишь приближаются к нам.

Голос Пьера дрожал, когда он крикнул неизвестному посетителю: «Войдите!» Он знал, что кто бы ни был этот посетитель, но он послан Эли. То был просто лакей из отеля, который держал в руках письмо без марки, принесенное рассыльным. Ответа не ожидали. Отфейль взглянул на конверт, не раскрывая его. Прочтет ли он это письмо, зная, что оно послано госпожой де Карлсберг?..

Но адрес написан не ее рукой… Пьер стал припоминать, где видел он этот нервный, неровный, как будто испуганный почерк?.. Вдруг ему вспомнилось анонимное письмо, полученное после вечера в Монте-Карло. Он показывал его Эли, и она сказала: «Это Луиза!..» Значит, и это письмо от госпожи Брион. Такое открытие не оставляло более сомнений: открыть конверт — значило вступить в сношение с Эли, искать вестей о ней, нарушить данное слово, предать друга.

Пьер почувствовал все это и, отбросив искусительное письмо, просидел несколько минут, сжав лоб руками. Надо, по крайней мере, отдать ему должное, что он не пробовал оправдать себя в собственных глазах софизмами. «Я не должен читать это письмо, — повторял он себе, — я не должен!..»

А потом вдруг закрыл дверь на крюк, как вор, который готовится к преступному занятию; со щеками, покрасневшими от стыда, он быстро разорвал дрожащими руками конверт. Оттуда вывалилось сперва письмо, а затем другой пакет, запечатанный и без всякой надписи… Если Пьер хоть каплю сомневался касательно того, что лежало во втором конверте, то записка госпожи Брион должна была сразу объяснить ему все. Вот что было написано:

«Милостивый государь!

Несколько недель тому назад вы получили письмо, в котором вас умоляли покинуть Канны и избавить от тяжкого горя одну особу, много перенесшую и заслуживающую всякого уважения. Вы не послушались совета, который давало вам то письмо неизвестной подруги. Но теперь, когда несчастье уже случилось, та же подруга умоляет вас не отвергать этого, второго призыва, как вы отвергли первый.

Особа, в жизнь которой вы вторглись и заняли в ней такое место, не надеется уже снова найти счастье, которое отнято у нее. Она только просит вас — и если вы углубитесь в самые тайники своего сердца, вы признаете, что она имеет на то право, — просит не осуждать ее, не выслушав. Она написала вам письмо, которое вы найдете приложенным тут же. Не отсылайте его обратно, как сделали вы с первым, обнаружив несвойственное вам жестокосердие.

Если вы не вправе прочесть это письмо, то уничтожьте его. Но тогда скажите себе, что вы были жестоки, страшно жестоки к сердцу, которое отдало вам все, что было в нем самого искреннего, благородного, нежного, правдивого».

Пьер читал и перечитывал эти наивные, безыскусственные строки, столь красноречивые для него. Он угадывал за ними страстную преданность Луизы Брион своей подруге Эли и был тронут, как все несчастные любовники, которых трогают знаки преданности их любовнице. Им так нужно знать, что ее любят, балуют, охраняют в то самое время, когда они проклинают ее с непримиримейшим гневом, когда они готовы терзать и мучить ее со всем безумием ревности!..

И в самом деле, сколько преданности было у честной, богобоязненной Луизы, если она, спускаясь со ступеньки на ступеньку, дошла, наконец, до того, что отправила Отфейлю письмо Эли! Она даже сама хотела приехать в отель «Пальм», спросить Пьера, поговорить с ним, из рук в руки передать ему пакет — но не посмела. Да, пожалуй, она этим только испортила бы дело и оказалась бы не в силах победить угрызения совести в молодом человеке.

Между тем как чувство, вызванное в нем этой простой запиской, прямо обезоружило его против нежных воспоминаний. Он разорвал второй конверт и прочел:

«Пьер!

Я даже не знаю, прочитаете ли вы когда-нибудь эти строки и не понапрасну ли они написаны, — как тщетно пролиты потоки слез, которые струились из моих глаз, когда я думала о вас после того ужасного дня. Я не знаю позволите ли вы мне еще раз сказать вам, что я люблю вас, что я никогда и никого на свете не любила, кроме вас, и, чувствую, никого уже после вас не полюблю. Но мне необходимо высказаться перед вами, в надежде, что все же дойдет до вас моя жалоба, смиренная жалоба сердца, которое страдает не столько от собственного горя, сколько от горя, причиненного вам.