Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

Эрцгерцог взял записку Андрианы. Он прочитал ее и потом без всяких объяснений возвратил жене. Он посмотрел ей прямо в лицо острым, пронизывающим взглядом, который так легко дается принцам и который властным инквизитором читает в самой глубине совести. Он убедился, что она не лжет. Тогда он посмотрел на Вердье, но во взоре его к гневу примешивалась глубокая печаль. Не обращая больше внимания на Эли, как будто ее и не было тут, он обратился к молодому человеку на «ты»: разница в годах и общественном положении давала ему право на это, но перед свидетелями принц обыкновенно воздерживался говорить так со своим помощником.

— Друг, — сказал он ему, и в его голосе, всегда жестком и резком, послышались мягкие нотки, — признайся мне откровенно: ты раскаиваешься в своем решении?

— Я раскаиваюсь. Я был несправедлив, — отвечал Вердье таким же взволнованным голосом, как и его учитель, — это правда, государь. Я хотел бы просить прощения у особы, которую я оскорбил по неведению.

— Ты будешь иметь время вымолить прощение, — перебил его эрцгерцог. — Будь уверен. Ведь это пришли от нее… Правда, сударыня? — спросил он Эли.

— Правда, — отвечала молодая женщина.

— Видишь! — молвил принц. — Ну-с, — продолжал он со странным соединением сожаления и грубости, — испытай свое сердце. У тебя было восемь дней, чтобы разобраться в нем… Ты все еще любишь ее?..

— Я люблю ее, — отвечал Вердье, помолчав.

— Еще одного молодчика подцепили, — сказал принц, пожимая плечами, но жесткую тривиальность этого выражения он смягчил глубоким вздохом, который уничтожал циничное впечатление от слов. — Итак, несчастный, — продолжал он, — тебя не удовлетворяет больше та свободная, высокая, содержательная жизнь, которую мы вели вместе. Ты пресытился возвышенными радостями, могучими восторгами изобретателя — всем, что мы вкушали здесь вместе изобильно, непрерывно, пируя, как цари? Ты хочешь войти в то презренное общество, которое я научил тебя судить по его заслугам, ты хочешь жениться, оставить это убежище, оставить науку, оставить твоего учителя, твоего друга!…

— Однако, государь, — прервал его Вердье, — разве я не могу жениться и продолжать работы с вами?

— С такой женой? Никогда! — ответил эрцгерцог со страстной энергией и снова поддаваясь гневному порыву: — Никогда! — настойчиво повторил он. — Расстанемся, раз это необходимо, но расстанемся без скрытности, без лжи, как подобает людям, бывшим друг для друга тем, чем были мы… Ты прекрасно знаешь, что первым условием твоего брака с этой девушкой будет обязательство выдать ее дяде-разбойнику наш секрет. — И он ударил рукой по одному из аккумуляторов, стоявших на столе. — Не говори мне, что ты откажешься, так как изобретение принадлежит нам обоим: я отдаю тебе свою часть, слышишь ли, я тебе отдаю ее! Иначе ты предал бы меня, поддавшись слабости, поддавшись этой низменной любви, которую я вижу у тебя в сердце…

Теперь ты избегнешь подобных угрызений. Женись на этой женщине. Продай наше изобретение этому аферисту… Продай ему науку! Я уполномочиваю тебя. Но я больше не увижусь с тобой… Слышишь ли ты, что ты собираешься продать ему науку! Продай, но знай, что ты продаешь, и знай также, что, поступая так, ты становишься причастным к самой низменной стороне нашего времени, к той необъятной вине всего общества, которую невежды называют цивилизацией. Из твоего открытия, из твоих открытий — ведь ты останешься по-прежнему тружеником и гением — твой новый хозяин будет извлекать миллионы за миллионами, а миллионы означают презренную роскошь и извращенные пороки наверху, смрад нищеты и рабства людского внизу…

О! Как верно оценил я эту девочку с первого же дня! Вот ее работа! Она явилась, и ты не устоял. Против чего? Против улыбок и взглядов, которые дарились бы другому, если бы ты не встретился на пути, первому встречному глупцу с красивым торсом и усами!.. Против туалетов, главным образом, и против роскоши!..

Позволь мне продолжать! Через час ты будешь возле нее и будешь с ней смеяться, сколько захочешь, над твоим старым учителем, над твоим другом… Ты не знаешь, чего стоит такой друг, как я, который любил бы тебя, как любил я! Ты поймешь это в тот день, когда измеришь разницу между тем, что ты покидаешь — это идейное общение двух мужчин, эту возвышенную близость двух умов, — и тем, что ты предпочел: принижающую, обманывающую, отравленную жизнь, в которую ты вступаешь…

Прощай, Вердье! — и у странного человека нашлись для этого слова звуки, полные бесконечной горечи и грусти. — Ты женишься на этой девушке, я читаю это в твоих глазах. Раз оно так, то уходи, я предпочитаю никогда больше не видеть тебя. Будь счастлив, опираясь на знания, полученные от меня. Ты мог бы получить их иным путем, и мы квиты: я обязан тебе лучшими часами в течение нескольких лет моей жизни. Поэтому прощаю тебя. Но, повторяю, я не увижу тебя более. Все кончено между нами… А вы, сударыня, — продолжал он, пронизывая Эли молниями ненависти, — вам я обещаю, что мы еще встретимся…

XII. Развязка

Эта угроза была произнесена голосом, в котором звучало твердо принятое решение, но она не заставила молодую женщину опустить глаза. Эта сцена была роковой для Эли, потому что она окончательно навлекла на себя ненависть мстительнейшего и несправедливейшего человека, но, возвращаясь в свою комнату, она думала только об одном пункте, не имевшем никакого отношения к ее защите от козней принца.

Слушая, как эрцгерцог испускал страстные вопли о погубленной дружбе, она слишком отчетливо представила себе, каким должен был быть разговор двух других друзей — Оливье и Пьера. Она живо поняла чувство, которое соединяло их против нее: это возмущение несчастного мужчины против женщины и любви, это стремление укрыться в мир братских отношений между двумя мужчинами, как в единственную крепость, где его не в состоянии будет настигнуть женщина, загубившая всю его жизнь. Она видела любовь в борьбе с дружбой.

В сердце Вердье любовь победила: к принцу он питал лишь чувство ученика к учителю, клиента к покровителю, чувство уважения и признательности; наконец, Вердье уважал женщину, которую любил. Совершенно иначе держал бы он себя, если бы платил своему покровителю дружбой за дружбу, как Пьер Оливье, и особенно, если бы он думал о Флуренс Марш так, как Пьер думал о своей любовнице!

Это сходство и это различие поразили Эли, когда она выходила из лаборатории, с такой силой, что остатки физической энергии истощились у нее. Необходимость действовать ради других более не поддерживала ее. Она была одна, лицом к лицу с самой собою, и, как всегда бывает после слишком сильных потрясений и чрезмерного напряжения энергии, ее организм обессилел.

Едва вернулась она к себе, как у нее началась страшная мигрень, доходившая почти до агонии. Да, подобные кризисы и в самом деле похожи на агонию нервной системы, на которую воля возложила непосильное бремя, и она вопит о пощаде. Эли не пыталась бороться. Она легла, как больная, послав сначала депешу единственному человеку, присутствие коего могла вынести, единственному, от которого ждала она поддержки, — преданной Луизе Брион, своей подруге, почти забытой в течение последних недель.

— Это мой друг, — повторяла она сама себе, — и наша самоотверженная дружба выше их дружбы, которая скреплена ненавистью…

В своем глубочайшем несчастье она тоже прибегла к дружбе. Она была не права, думая, что Луиза более преданна ей, чем Оливье Пьеру или эрцгерцог Вердье. Но она не ошибалась, полагая, что эта преданность была другого характера.

В самом деле, мужская дружба отличается от женской прежде всего тем, что первая почти всегда является смертельным врагом любви, а вторая чаще всего оказывается снисходительным союзником ее. Редко бывает, чтобы друг участливым оком смотрел на любовницу своего друга, подруга же, наоборот, даже самая честная, сохраняет искреннюю симпатию к любовнику своей подруги, лишь бы этот любовник составил ее счастье.

Это происходит оттого, что большая часть женщин влюблена в самое чувство любви, во всякую любовь, в чужую так же, как и в свою. Мужчина, наоборот, в силу инстинкта, в коем чувствуется гордый деспотизм первобытного самца, принимает к сердцу только один вид любви — любовь, которой пылает он или которую он внушает.

Мы уже видели, что Луиза Брион была воплощенным благожелательством и состраданием к Отфейлю еще в то время, когда, выслушав исповедь Эли в саду своей виллы, она умоляла ее отказаться от этой опасной любви. С того вечера она с особым интересом следила за молодым человеком, за его чувствами, за его тревогами и пустила в ход все красноречие обеспокоенной нежности, чтобы упросить свою подругу не видеться больше с ним никогда.

Позже, когда Эли безвозвратно предалась своей любви, Луиза удалилась, исчезла, отчасти из скромности, чтобы не мешать влюбленным своей обременительной близостью, отчасти из стыдливости и немного чопорного смущения честной женщины перед запретными наслаждениями.