Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

несчастьем. Счастье было – возможность спать на таком хуторе, обладать таким хутором, не быть обреченным пробираться сквозь буран к какому-то другому хутору в вечных скитаниях по миру. Счастье – быть сопричастным хейди, пяди Исландии, а не быть вынужденным днем обрабатывать клочок Америки, а долгими ночами – строки на исландском языке.

Я же был Америка.

Она проснулась счастливая подле остывшего фермера и в последний раз взглянула на него: на свой континент.

Глава 24

Я некоторое время стоял во дворе в полной растерянности. Я увидел то, что никому не хочется видеть. Я отписался от этого. Я чувствовал себя как человек, утопивший свой прекраснейший цветок. Во второй раз за время своей посмертной жизни как писателя я решил оставить эту долину. Я поднялся на чердак за своими славными лондонскими туфлями. Я уже давно присвоил старые сапоги из пристройки, которую я явно сочинил на всякий пожарный случай – если книга переживет меня и я буду жить в ней, – а это как раз то, что писатели склонны забывать.

На чердаке сидели двадцать две женщины. Они разместились на кроватях по обе стороны под скатами крыши. Серьезные и молчаливые. Это все были женщины, близкие мне.

Первыми в ряду сидели бабушка и мать в вязаной деревенской одежде, затем бабушка по отцу – Фридлейв, одетая в упрощенный вариант исландского национального костюма, потом моя сестра Сигрид, умершая от испанки в 1918 году, – бледненькая шестилетняя девчушка в белом платьице, которая молча глазела на меня. За ней сидели моя престарелая дочь Йоунина и ее мать – глупышка из Грюндафьорда, имя которой я забыл, сейчас девяностолетняя старушенция с сумочкой на коленях, потом Шарлотта – моя как-бы-теща в шведском траурном одеянии и ее дочь Ловиса со своим бюстом, а у моего изголовья – Свана. Она была в черном берете и сером мужском пиджаке, курила сигарету с мундштуком и вовсе не была похожа на Марлен Дитрих. Напротив нее сидела Йоуфрид с заполошенным выражением на лице, волосами как растрепанная с одной стороны копна сена и мягкостью в щеках. На коленях у нее спала новорожденная, пока еще некрещеная дочь, а рядом на постели лежала маленькая девочка-калека и хватала ручонками воздух. Потом: Гейрлёйг, ее дочь Герда, две домоводихи – Сигрид и Берта, а затем две старухи древнего вида, которых я не узнал, обе в длинных черных шерстяных юбках, и, наконец, моя Душа Живая впереди всех, в своем неизменном фартуке возле лестничного проема, напротив моей бабушки Сигрид, которая смотрела на меня умершими глазами. Слева от нее сидела миловидная женщина, которую я сперва не заметил: моя супруга Рагнхильд в красивом платье с узором из фиалок. Со взбитыми волосами и своими ласковыми морщинками на квадратном, но выпуклом лице – этом лице, которое даровало мне покой.

В дальнем конце, между Йоуфрид и Сваной, на полу лежала девочка-подросток, вытянувшись, неподвижно, словно мертвая, головой под окном. Это была Эйвис.

То было своего рода священнодействие. И меня проняло, я склонился, преисполнившись смирения, и присел на свободную табуретку под окном недалеко от лестничного проема: ту, на которую Хроульв складывал одежду. Тут я заметил женщину крепкого сложения, сидевшую, раскинув ноги, на полу возле лестничного проема, одетую в простое серое платье. Она повернулась и подняла на меня глаза, ее лицо под густыми темными волосами было очень выразительно: глаза наполнены осуждением. Внешность у нее была совсем не исландская: нос прямой и массивный, брови черные. На верхней губе волоски. Худенькая, и при этом смахивающая на мужчину. И тут мне показалось, что это лицо мне знакомо. Кто же это? Рагнхильд положила ладонь мне на колено, и я улыбнулся ей как можно более ласково, при этом не улыбаясь по-настоящему. Она тихонько попросила меня поздороваться с ними.

Я поднялся и стал по очереди подходить ко всем. Бабушка и мама похожи на себя. Одна холодна, а у другой лицо такое доброе. Моя сестренка была симпатичной пухленькой девушкой. Ее биография определенно была чистым листом. Она умерла, чтоб я мог писать? Это жертва за листы, исписанные моим убористым почерком? Йоунина, здравствуй! Она, судя по всему, – из тех людей, о которых мы вспоминаем, только когда Статбюро обнародует данные о численности населения. Она была прежде всего членом общества. Ее мать я не видел с тех пор, как снял перед ней штаны весной тридцать второго. Как же мало человеку надо! И стокгольмская бабка Шарлотта – это часом не ты мне помешала Нобеля получить? Я легонько целую Ловису в щеку – старый обычай. Свана тушит сигарету об одну из моих туфель, которые стоят на полу у моей кровати. Какого лысого! Здравствуй! Йоуфрид у окна кормит ребенка грудью. И я уже почти сражен этим зрелищем – но тут мне приходится перешагивать через Эйвис, которая лежит на полу и безмятежно спит. А вот и героини романа – с ними я здоровался уже не раз, а потом две старухи, на вид весьма хроульвоподобные, – они сюда притащились с самого юга, из Широкой долины? Душе Живой я просто киваю, а иностранка мне руки не подает. Я вновь сажусь на табурет и наклоняюсь к ней, спрашиваю, как ее зовут. Она отвечает: «Нина». И сейчас, когда я снова смотрю на ее лицо, она напоминает мне Фридтьоува. Его дочь? У него были дети?

Это похороны? Свана поднимается и извлекает из кармана пиджака бумажку. Она читает:

– Сегодня мы все собрались здесь. – Пауза. Руки слегка дрожат. – Сегодня мы собрались здесь. Чтобы побыть вместе с юной девушкой. Юной девушкой, у которой вся жизнь была впереди и которая сегодня – последняя в нашем ряду. – Я заглядываю в глаза маме. Она поджимает губы и потом смотрит себе в колени. – Последняя в нашем ряду, и она – жертва.

Ее голос – этот голос, который всегда звучал как будто у нее небо надтреснуто, тотчас начал дрожать от текста с таким тяжелым содержанием. Актриса быстро подняла глаза от своей бумажки, словно набираясь мужества, а потом снова посмотрела на нее и продолжила:

– Жертва того, кто зачинал нас походя, но обожал нас хоронить. Слишком увлекся погребением в печати тех женщин, из которых он нас составил. Он воспринимал нас так, как смерть воспринимает жизнь: как сырье.

Это она удачно выразилась. У дочери поэта какая-никакая поэтическая жилка. Я заметил, что на лестнице стоит еще одна женщина, просовывая свой профиль в проем: старая вдова,