Третий ангел - Виктор Григорьевич Смирнов

смерти старого ворога, а после и поскорбел. Вроде пусто стало и ещё тревожней. Всё время к чему-то прислушивался, вздыхал, томился. Малюту не отпускал от себя ни на шаг.

В довершении ко всем напастям воротилась старая болезнь. По телу пошли пятна, закровоточили язвы. От острых болей в хребтине вопил по ночам. Вслед за царём занемогла царица. Бомелий лечил обоих ртутными пилюлями. Не велел царю спать с женой, а коли потянет на грех советовал пользовать иных дев и то недолго.

В самом конце июля прогрохотали бешеные копыта по монастырским двору. Упало сердце. Грамота от Воротынского. Мучительно морщась, прочёл сам. Пока читал, трижды холодеющей рукой отирал со лба пот.

Сбывалось худшее. Орда уже выступила.

Не щадя самолюбия царя, Воротынский передавал девлетовы слова: еду в Москву на царство, а самого русского царя возьму в полон и увезу в Крым. Жаловался воевода на опричных. Приказов худо слушают, отлаиваются, мол, ты нам не указ, у нас свои воеводы. Из всех опричных начальников лишь один путный, Дмитрий Хворостинин, иные в воинском деле прямые невежи. Про то как будет борониться от орды Воротынский ничего не писал, то ли боялся, что грамота попадёт в чужие руки, то ли не почёл нужным. В конце сулился лечь костьми, а татар в Москву не допустить.

Над эти слова воеводы царь лишь криво усмехнулся. Брешет, старый пёс. Тут и дитю ясно, что не сдюжить. У Воротынского войска чуть не вполовину, да и те на треть ополченцы, худо обученные, кой-как вооружённые. Эх, растратили войско, располовинили, зряшно положили под Ревелем. Обезлюдевший Новгород не дал, почитай, ничего. Хвалёная кованая рать кверху брюхом уплыла по Волхову. Тверичи, псковичи тоже поредели. Часть войска тут. Так на что надеется воевода? А, может, иное задумал? Сговорится с ханом и пропустит татар прямиком на Новгород. Казна — то не в Москве, а тут! Царя в полон сдаст, а сам у хана за услугу ярлык попросит. Аль не бывало такого на Руси? Аль не предавали князья друг друга татарам ради ярлыка ханского? Воротынский-то крепко обижен. Сколь лет в Белоозере помаялся, вот и дождался своего часу!

Близко увидел ненавистное, курносое, с широкими ноздрями лицо Воротынского, тяжёлые как пули всепонимающие глаза таили насмешку. Вскипела ярость. Тоже, небось, как Курбский обзывает царя бегуном и хоронякой!

Ярость сменилась унынием. Весь следующий день царь молился в Софии. У иконы Богоматери воздвигли пудовую восковую свечу. Молился один, истово и коленопреклонённо, с размеренной силой бился лбом о гладкий каменный пол. Устав, поднялся с колен и вдруг почувствовал на себе чей-то тяжёлый взгляд. Вскинув голову, встретился глазами с Христом Пантократором из соборного купола и тотчас вспомнил, как стоял здесь полтора года назад в первый день погрома посреди разорённой Софии. И вот также смотрел на него Христос из купольной выси прямым и всевидящим взором, но только теперь царю показалось, что в его лике появилось что-то новое, грозно-торжествующее.

Мне отмщение и аз воздам! Так вот она Божья кара за поруганную Софию, за безвинную кровь, за прелюбодейство и гордыню. Налетят чёрные всадники, накинут на шею волосяной аркан, повлекут хрипящего, кинут под ноги торжествующему агарянину, а потом станут возить в клетке заросшего, оборванного, зловонного, на показ и посмешище.

Нет, лучше яд...

Может спрятаться на Белоозере, в Кирилловом монастыре? К Строгановым на Урал? И там найдут. Свои же найдут, всюду родичи казнённых, всюду обиженные. Обвиноватят во всём. Хорошего не вспомнят, а всё, что худого было — на царя взвалят. Вот оно, самовластье! Сам приказывал, сам и в ответе. И законом не прикроешься, где он нынче, закон? На всё царское произволенье. А холуи и рады. Мы-то при чём? Царь велел!

Маясь бессонницей, вставал середь белой новгородской ночи, бродил привидением по монастырским переходам, смертно пугая выбегавших по малой нужде монахов. Одышливо взбирался на колокольню, тоскливо озирал прятавшийся в тумане обмелевший Волхов, едва различимый полумёртвый город. Поднимал глаза и утыкался взором в погребальную звездчатую парчу ночного неба. Звёзды смотрели холодно и вчуже, наводили на думы о смерти.

А и впрямь — скоро! Как ни крути, а жизнь, считай, прожита. И что потом? Страшный суд? Расплата за всё сотворённое? Или просто тьма? Наползал ледяной страх, пугливым зайчонком трепетало сердце.

Надо оправдаться, надо покаяться, надо освободить душу. Но кому? Ближние ненавидят. Духовник — раб лукавый. Токмо бумаге...

Тою же ночью царь сел писать завещание.

3.

Первые слова исторглись будто жалостный стон:

«Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил. Ждал я, кто бы со мной поскорбел, — и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистию за любовь...

Поплыли под глазами строки... Всхлипнув, сморгнул слезу, переждал пока затуманенные глаза снова увидят желтоватый лист дорогой немецкой бумаги и, собравшись с мыслями, стал писать далее, обращаясь к сынам Ивану и Фёдору:

...Се заповедаю вам, да любите друг друга. Сами живите в любви... — прошептал умилённо... Но тут визжащей лавой налетели татары и сбили мысли в другую сторону. Приписал: — ...и военному делу сколь возможно навыкайте.

Ему захотелось объяснить сынам, в чём есть наука царская, наука властвовать. Слёзы высохли. Он снова был самим собой. Чуть усмехаясь, стал быстро строчить:

...Как людей держать и их жаловать, и от них беречься, и во всём уметь их к себе присваивать, вы бы и этому навыкли же: людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтоб им притеснения ни от кого не было, тогда они прямее служат, а которые лихи, вы бы на них опалы клали не скоро, по рассуждению, не яростию.

Написавши, подумал про себя: не сможет Иван по рассуждению. Весь в меня, такой же порох.

...Всякому делу навыкайте, божественному, священному, иноческому, ратному, судейскому, московскому пребыванию и житейскому всякому обиходу, как которые чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствами что имеет, то вы бы знали. Также и во всяких обиходах, как кто живёт, и как кому пригоже быть, и в какой мере кто держится — всему этому выучитесь;

Теперь он подошёл к главному.

...Так вам люди и не будут указывать, вы станете людям указывать; а если сами чего не знаете, то вы не сами своими государствами станете владеть, а люди.

Удовлетворённо откинулся, перечёл. Всё верно.