Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы - Михаил Кривич

Впрочем, тут, пожалуй, и нет противоречия. Он не хотел запоминать ничего, что приходилось делать из-под палки, и крепко держал в памяти все, что относил к своим удачам.

Убийства шли по разряду удач.

В общении он нисколько не изменился. Новые коллеги в один голос говорят: в контакты старался не вступать, жил своей жизнью. При встрече поздоровается, улыбнется — и не более того. По-прежнему вежлив, «спасибо-пожалуйста-извините», аккуратный костюм, свежая рубашка, при галстуке.

И все же в воспоминаниях его новочеркасских сослуживцев появляется нечто такое, чего не упоминали знавшие его по Ростову и Шахтам. Как сказал Е. В. Губернаторов: «Никаких подозрений он ни у кого не вызывал, но вот улыбка у него, если смотреть в профиль, была страшная какая-то».

Вполне допускаем, что это аберрация памяти. Его преступления, о которых стало известно сегодня, невольно проецируются в прошлое. И кажется, что уже тогда было в нем что-то такое…

Смотрим на него сквозь железную решетку в зале суда и пытаемся убедить себя: человек как человек, встретишь такого на улице и не оглянешься. Заурядное лицо, обыкновенная улыбка, ничего запоминающегося, не говоря уж о зловещем. Разве что потертый он какой-то, сжавшийся, по это, надо думать, от тюремной жизни. И, почти убедив себя в его обыкновенности, слышишь, как судья монотонно, громко и быстро читает выдержки из обвинительного заключения: «С особой жестокостью… тридцать семь колото-резаных ран… связал шпагатом… отрезал и выбросил… затолкал… рот забил землей… присыпал листьями…» — и скучное, скучающее лицо обретает дьявольские черты, и взгляд кажется зловещим, и зевота — пугающей.

Не все сослуживцы Андрея Романовича замечали страшную его улыбку, но почти все сходились на том, что начальник отдела металлов — работник никудышный. Сам он эту точку зрения не разделял, считал себя незаменимым работником и ради службы готов был пожертвовать очередным отпуском. На следствии он заявил, что годы работы на электровозостроительном заводе отмечены для него лично большим трудовым подъемом, а в 1986 году, к пятидесятилетию, ему вручили приветственный адрес.

Это, конечно, высокая честь. Почти как премия.

В первые дни суда ему была предоставлена возможность излить душу, дать показания «в форме свободного рассказа». Он сказал: «Я делал больше всех электровозов. Без меня производство давно бы остановилось…»

Сейчас в России повсеместный спад производства. Общей участи, должно быть, не избежал и НЭВЗ, электровозов там делают меньше, чем прежде. Или это оттого, что с ними нет больше Чикатило?

Довольно о производстве. Каким бы выдающимся или никудышным снабженцем ни был Андрей Романович, никому в голову не пришло бы писать о нем книгу. Он убийца и маньяк, а все остальное — так, штрихи к портрету.

Совершенно прав Алексей Васильевич Масальский, тот самый свидетель, который назвал своего бывшего сослуживца Чикатило «каким-то обиженным». Показания Масальского и его собственная история, имеющая отношение к волнующим нас событиям, заслуживают небольшого отступления.

Алексей Васильевич Масальский в деле Чикатило считает себя пострадавшим.

В те годы, когда они вместе служили в шахтинском «Ростовнеруде» и попивали изредка водочку на мужские и женские праздники, инженер Масальский испытывал домашние трудности: у него сильно болела жена. Она требовала постоянного ухода. Чтобы за ней кто-то присматривал в его отсутствие, он решил сдать задешево или даже задаром угол какой-нибудь доброй женщине, чтобы жила у них в семье и приглядывала за больной. Дал об этом объявление, и среди немногих откликнувшихся оказалась, на его, Алексея Васильевича, беду, Анна Лемешева. Та самая двадцатилетняя девушка, которую несколько дней спустя Чикатило под предлогом купания заманил в лесополосу и там убил. На месте преступления нашли бумажку, на бумажке — адрес Масальского.

Из-за этой бумажки с адресом, которую Анна Лемешева просто забыла выбросить, инженера Масальского ни за что ни про что продержали в кутузке добрую неделю, пока не выяснили, что он ни в чем таком не замешан, разве только сделал Анне нескромное предложение, из-за которого, собственно, она и отказалась квартировать у супругов Масальских.

Но это не все. Пока Алексей Васильевич сидел в ожидании своей участи, милиция запросила у «Ростовнеруда» на него характеристику. Партийная организация ответила примерно так: работник он неплохой, коммунист со стажем, общественник, политически грамотный, но убить, конечно, может. Не поручимся, что не убийца.

Хорошие у него оказались друзья по партии.

И это не все про Алексея Васильевича. Пока он страдал в камере следственного изолятора, у него на квартире учинили обыск, во время которого пропали самые дорогие его сердцу реликвии — знаки ударника труда и почетного железнодорожника. Со стороны милиции, таким образом, он тоже претерпел несправедливость.

Но больше всего задевает Алексея Васильевича не отсидка и даже не пропажа трудовых регалий, а то внимание, которое уделяют его сослуживцу Андрею Романовичу Чикатило средства массовой информации. С какой стати? Показания суду Масальский давал скупо и неохотно, ссылаясь на глухоту и скверную память, но в перерыве, оказавшись лицом к лицу с прессой, буквально преобразился. Небольшого роста, сухонький, он сразу стал значительным и даже с некоторым намеком на монументальность. Он говорил поучительно, с отцовской назидательностью.

«Вот скажите мне, а на кой хрен вам, писателям, такой герой, как Чикатило? На чьем примере собираетесь молодежь воспитывать? Разве о таком писал писатель Гайдар? Он бы не одобрил того, что творит его внук…»

Сбившегося с темы Алексея Васильевича, перешедшего с педагогики на экономику и с Гайдара-деда на Гайдара-внука, мы вежливо возвращаем к Чикатило. Но он опять сбивается — на себя:

«Меня отец так учил: приди на работу на полчаса раньше других — чтобы люди, как придут, сами с тобой здоровались. Так больше уважать будут. И работай на совесть, оставь свой след на земле… А что я оставлю? Сколько ни вкалывал — ничего. Похоронят и забудут. А Чикатило не забудут. Хоть он и мерзавец, а в книгу Гиннеса попадет…»

Имя Гиннеса он произносит с ударением на последнем слоге.

Он и сам не прочь попасть в эту книгу. На любых условиях, лишь бы его не забыли. Ну, не на любых, уточняет он; то, что натворил Чикатило, — это слишком, но очень хочется, чтобы внуки прочитали, каким был дед.

В его словах слышится обида на несправедливость. И нота зависти к страшной известности бывшего сослуживца.

«Вы теперь молодежь на «Молодой гвардии» уже не воспитываете», — продолжает он.