Многоточие сборки - Юлия Андреева

Впрочем, рассчитывать на то, что добрый хозяин гостиницы позволит нам задержаться у себя еще на несколько дней за одно лишь «спасибо», не приходилось. Денег, судя по всему, тоже ждать было неоткуда, поэтому оставалось последнее: обратиться в российское консульство.

А почему нет, мы же приехали по нормальным документам и приглашениям, а значит, по идее, за нас должен кто-то отвечать.

И вот, позвонив предварительно в консульство и получив от них небольшой автобус с водителем, мы направились туда со всем своим багажом. К тому времени Беня со своими приближенными куда-то сгинул, так что у нас не осталось даже слабой надежды выбраться из этой передряги иным способом. Впрочем, у всех нас были обратные билеты с датой вылета через месяц, поэтому мы надеялись, что консульство сумеет заменить билеты и мы все улетим домой.

План действий казался простым и эффективным. Мы въезжаем на территорию консульства, после чего ни под каким предлогом не покидаем автобус. потому что, узнав про наши злоключения, второй раз нас могли просто не впустить.

Обидно, конечно, сознавать, что именно российское консульство давно уже снискало славу конторы, малополезной для своих граждан за границей. И если француз, немец и тем более американец, попав в затруднительное положение в чужой стране, первым делом обращаются в свое консульство или посольство за помощью (и, как правило, получают ее), то наши соотечественники совершенно не склонны тешить себя иллюзиями.

Как стало понятно уже с первых слов консула, наше присутствие во Франции не доставляло ему ничего, кроме головной боли. Посему нас просили немедленно убраться и решать свои проблемы самим.

После чего мы дружно засели в автобусе, не выходя даже покурить и приготовились принять бой. К тому времени некоторые наши музыканты уже попробовали петь на улице, но не заработали там ни франка. Еда, которую мы все брали с собой по минимуму, давно закончилась, и среди мужского населения начались голодные обмороки. Женщины, на первый взгляд, держались более стойко, но, как потом выяснилось, у нашей «королевы» на седьмой день пребывания во Франции открылась язва желудка, и ее пришлось отправлять в больницу.

Но вот странная штука: если денег на еду совсем не было, то на выпивку они почему-то исправно находились. Причем, не на какую-нибудь бормотуху, а на канистру коньяка или вполне приличного вина.

– Мы думали, что такие группы перестали ездить во Францию еще в девяносто пятом, – с плохо сдерживаемым раздражением доводил до нашего сведения симпатичный консул, всем своим видом показывая насколько мы, сволочи, отравили его безмятежное существование в Париже.

Он отвернулся, дав нам понять, что вопрос исчерпан и спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Но затем вдруг передумал и, выхватив паспорт у кого-то из наших, скрылся в здании.

– Вернется с охраной, – предположил переводчик, после чего желающие покурить выбрались из машины, готовые в любой момент прыгнуть обратно.

Консул вернулся минут через десять, мы спешно заняли свои места, но никаких репрессий не последовало, даже наоборот – изящный и красивый, на этот раз консул был сама любезность. Он поинтересовался, остались ли у нас деньги, а выслушав ответ велел шоферу немедленно везти нас на консульскую дачу, что расположена возле Нанта, где когда-то судили, приговорили к смерти и казнили Жиля де Рэ. Консул выдал водителю деньги на продукты, которые следовало привезти нам сразу же после размещения.

Улыбчивый помощник консула тотчас бросился звонить на дачу, предупреждая прислугу о нашем приезде.

Не веря своим глазам, мы благодарили душку-консула за свое спасение, видя в нем героя-спасителя.

– А почему мы не можем вернуться в Санкт-Петербург прямо сейчас? – поинтересовался оказавшийся с нами профессор бог весть каких наук.

– Мы конечно же заменим ваши билеты, – расплылся в улыбке консул, – но это будет не сегодня. Надо же в конце концов пообщаться с теми, кто пригласил вас во Францию, а это… – он мечтательно поднял глаза к небу, – … это дом Романовых. Вот они и заплатят: и за замену билетов, и за размещение своих гостей на территории консульства, и за группу, находящуюся сейчас в Ницце – за все заплатят.

Во Франции мы провели девять с половиной дней.

Страх премьеры

…Танцевать даже за гроши, лишь бы только не забыть танцы, не утратить растяжки и гибкости спины и, самое главное, избыть, насколько это, конечно, возможно, премьерный страх.

Нет, без волнения в нашем деле все равно не получается: стоишь, бывает, за кулисами в дезабилье на аршинных каблуках, стоишь и неистово крестишься, читая любимые молитвы. Кто-то не может выйти на сцену трезвой, кто-то грызет дорогие акриловые ногти. В общем, каждый перед выходом сходит с ума на свой манер.

Видела я, конечно, и спокойных танцовщиц и танцоров. Но если человек работает с «холодным носом», это же видно за версту и, как правило, публике не нравится.

Когда выходишь по три, пять раз за вечер, немного привыкаешь, обычно до того уровня, чтобы ноги не дрожали, но все же театр – странное место. Любой жест, сделанный в театре, никогда больше не будет повторен в том же точно виде, потому что завтра будет новый день, новый танец, новое настроение, новая публика. Ты делаешь движение, и оно тут же слизывается временем, навсегда уходя в прошлое.

В театре нет вторых дублей, нет возможности переиграть не удавшуюся сцену. Ты можешь явиться больным или пьяным, сыграть из рук вон плохо, и для кого-то, для зрителя, пришедшего на спектакль в первый и последний раз, это останется неисправимо плохо. Навсегда плохо, и ничего уже с этим не поделать!

Этот зритель, ох уж этот зритель, смотрящий спектакль всего-то один раз, запомнит его таким, каким увидит. Унесет в памяти, а затем расскажет, выдаст, ославит…

Зритель – это не искусствовед, который будет изо дня в день глядеть все твои спектакли, а потом глубокомысленно рассуждать, что вчера спектакль был агрессивным, ярким, шумным, тогда как, допустим, в среду – нежным и тонким.

Зритель сохраняет в памяти след от увиденного спектакля, слепок, изменить который не может, наверное, самый сильный маг. Поэтому в театре нужно быть включенным всегда, в любой момент; нужно гореть, любить, страдать, смеяться или умирать каждый раз по-настоящему.

Театр – грозный бог, который не прощает игры. Театр питается энергией жизни…

Но если в театр приходят критики, театралы, которые что-то в этом понимают и с которыми, на худой конец, можно договориться в антракте, объяснить, поспорить, чувствуя себя при этом интеллектуалом, то на наши клубные шоу заявлялись самые разные люди. Они хотели развлечься, и мы обязаны были их развлекать.