Избранное - Николай Атаров

Редька заглянул в комнату из-за угла шкафа. Мать была, как обычно, скромно одета, но только не по-всегдашнему оживленная. Неужели думает его спасти такими разговорами? Страшнее всего было, что Потейкин в такой ужасный час сидел с расстегнутым воротничком, даже грустный, вежливый с виду, а мать рылась в ящике комода, искала белый лоскут.

— Свежий пришью, — сказала мать. — У меня кусок полотна остался от наволочки.

Они негромко смеялись, как будто все главное уже решено и они условились ни о чем важном не говорить. А только смеяться.

— Теперь у меня пуговицы все на месте. И петля на кителе в порядке. Еще не знаю, как кисель варить. Если позволите, приду за крахмалом, — смеясь, придумал Потейкин.

— Не ходили бы вы к нам, — вдруг перестав смеяться, осторожно сказала мать. — Люди что думают.

— Не буду, — помолчав, печально отозвался Потейкин.

Редька выскользнул в коридор. Никому он не нужен. Вдруг появилось такое чувство, что от страха можно отмыться. С мылом и мочалкой, как после поджога, в темной комнате Раузы. Сегодня она была дома, но Редька ей доверял, не боялся ее, жаль только, что неразговорчивая. И сейчас она впустила без слов. Белка кружилась на подоконнике. Котенок подрос, костлявый, длинный, — вытянувшись, спал на чистой постели. Он взял котенка на руки.

— Спит, — помолчав, сказала дворничиха. — Ты лучше пойди в красный уголок, там елка.

— Мне с Куциком интереснее.

— Как ты его зовешь?

— Куцик. У него хвост короткий. — Он отдал Раузе спящего котенка.

— Чего к себе не идешь?

— Там Потейкин.

— Ну и что ж?

— Он меня увести хочет.

— Как увести? Выдумываешь ты все, Редька.

— Да так. Возьмет за уздечку и уведет. Все говорили: он добрый, выручит. А я добрый? — озлобляясь, спросил Редька и сам ответил: — Глупости это! Зачем это нужно — быть добрым?

— Сам-то кормишь Маркиза? И котят поил молоком. Зачем это нужно? — тоже почему-то волнуясь, спросила Рауза.

— Затем, что Маркиз лошадь! Его жалко. Он никаких слов не выдумывает — «совесть» там, глупости разные… — Он запнулся и вдруг, сам не понимая себя, сказал со всей решимостью: — Уведу Маркиза!

Как это раньше не приходило в голову? Мгновенно представилось, что дружба с Полковником и поцелуй Бедуинки были только подсказкой того, что он должен сделать.

— Куда ж ты его уведешь? — спрашивала дворничиха.

Он не слышал. Он вспомнил, как отец терпел по двадцать пчел на больном плече. И ему самому нет другого исхода, как вытерпеть все, что придется, но только увести Маркиза, спасти, пока их не разлучили. Пока его самого не сунули в «бобик» эти курильщики.

В темном углу двора милицейский «бобик» светился зарешеченным окном. Открывалась и закрывалась его задняя дверь. Мелькали фигуры. Но Редька, выйдя на двор и поглядев издали, ничего уже не боялся. Он знал, что нужно делать. Больше никто не будет ему приказывать, он сам распорядится. Когда жгли мотоцикл, не его было дело. Теперь смотрите!

Он вошел в комнату, как мужик, — сильно зашаркал сапогами на половике. Мать — сама не своя, красивая и злая, — вытирала посуду полотенцем, ходила по комнате, прибиралась. Пока Потейкин сидел в гостях, она ничем себя не украсила, а сейчас, одна в комнате, зачем-то надела шелковую блузку, волосы подобрала с затылка по-модному. На Редьку даже не взглянула.

Из-под подушки он извлек залоснившийся лошадиный потник, протянул матери:

— Почини, заштопай!

— Еще что придумал. — Она разбирала в зеркале свои морщинки. И ей, кажется, не нравилось ее лицо.

— А воротничок этому пришила?

— Этому. Так ведь он человек.

— Какая разница?

Он говорил отрывисто, ожесточенно. И мать, взглянув на него, снисходительно посмеялась его словам.

— У Маркиза души нет, а у Потейкина есть. И у тебя есть, сынок. Маркиз разве нам ровня, глупенький? Душа только у человека.

— А у тебя душа есть?

Ох как пристально взглянул Редька на свою мать — она-то не видела! Он всматривался в ее подобранные с затылка волосы, а в зеркале — углем подведенные брови и нарисованные губы. Зачем это ей понадобилось — она же старая! Он в первый раз спросил себя — какая она, его мать? Но предстояло большое дело, и не было времени размышлять.

Милицейский свисток просверлил ночную тишину. И еще. И еще свистки.

— Твой Потейкин, — злобно сказал Редька и взялся за шапку.

— Твой, — повторила мать. — Таких людей поищи. Удивительный дядька. Приказал себе: водку можно пить только на фронте. Кончилась война, с тех пор не пьет.

— Что ж он, новой войны дожидается?

— Дурак ты, — коротко заключила мать.

Но когда обернулась, увидела, что сын стоит в двери и шапка у него в руке. Он как вошел — не разделся.

— А я думаю: повадился он к тебе, — без пощады проговорил Редька.

— Кого интересует, что ты там думаешь! — сердито крикнула мать. — Рано тебе думать! Где ты пропадал?

— Не знаю.

— Я тебя спрашиваю: где был?

— Не твое дело.

— Будешь отвечать?.. Ты что, глухоне́мый? Морда твоя нахальная!

Она хлестнула его по лицу тем, что подвернулось, — потником. Но Редька был точно каменный.

— Мало тебе? Хочешь еще схлопотать?

Она заплакала. Угольная слезка скатилась на светлую блузку и прочертила на ней след. Она всполохнулась и стала стирать этот след полотенцем. Редька не уходил, смотрел на мать. Она сняла блузку и стала разглядывать след от слезы. Тогда он засмеялся.

— Чего смеешься? Ну, чего смеешься, рана моя ножевая!

— Ты сейчас вроде ряженая, — сказал Редька и хлопнул дверью.

9

Он с трудом протиснулся в калитку, забитую снегом.

— Порядок! — сказал он себе осипшим голосом и быстро пошел по кладбищенским аллеям.

Что с ним творилось, ему самому было непонятно. Наверно, то же, что с кладбищем. В такой поздний час он тут не бывал. В сильном лунном свете деревья, как только он отводил взгляд, перебегали с места на место, заводили игру в пятнашки. А знакомая часовня делала вид, будто знать ничего не знает: иди себе и помалкивай.

— Порядок, — назло ей вслух проговорил Редька.

Издали привычно заржал Маркиз. Как он узнал, что это Редька бежит в такой поздний час? Видно, заждался, истосковался — вот и встречает ржанием, высоко вздернув стариковскую голову.

Под темным навесом отблеск луны отразился в перламутровом зрачке старого мерина. Редька дотянулся до его шеи, стал надевать уздечку. И Маркиз наклонил голову, помог.

Редька повел его из осторожности через улочки оранжерейного поселка. Как будто проваживает шагом — ну, как обычно! Улочки были в сугробах, точно глубокие траншеи. Только пробиты дорожки к низким стеклянным лазам в теплицы. Там сквозь морозные стекла тускло светили лампочки и зеленым огнем пылала сочная листва рассады. И снова тянулись искристые стены снега. Что-то знакомое, вроде исполкомовского коридора со множеством дверей, только торжественное от снега и луны. Он был счастлив, что нет ни души, что он идет вдвоем с Маркизом, уводит туда, где будет ему теплый, чистый, светлый денник. И вдоволь овса. Придут ветеринары, осмотрят, станут лечить. Потейкин ничего бы не понял: зачем в лунную ночь мальчишка угоняет старого мерина? «Под протокол», — сказал бы. И тот, кто выглянул бы на улицу из морозных стекол теплицы, тоже ничего бы не понял — луна освещала поверх сугробов одну только лошадиную голову; где сугроб пониже, там видно, как остановился конь, устал идти, а кто-то, кого не видно, тянет его в поводу. И он снова идет.

Старик шел равнодушно. Старик мотал головой в такт каждому шагу. Старик не пугался теней, может, их и не видел. Он ничего не пугался, верно, от старости. Он шел напрямик, точно знал дорогу. И постороннему человеку, если бы он взглянул, могло бы и так показаться, что это мерин взял с собой Редьку и ведет в поводу.

Так они прошагали навылет весь оранжерейный поселок. «Кто там улицей крадется?» — вспомнил Редька и восторженно засмеялся. И вдруг вспомнилось смешное — как Сапожников сказал однажды: чтобы украсть самую высокую лошадь, цыгану не нужна самая долгая ночь.

А ночь была долгая. Путь долгий. В снежном поле торчали нечесаные будылья желтой травы. Редька дал себе отдохнуть. Вдали сверкали стеклянные крыши оранжерей. Все было так ярко высветлено луной, что даже стали видны дальние ветлы над оврагом, темнела на горизонте однорукая мельница.

Потом он повел Маркиза через конкурное поле. Оно было уставлено барьерными препятствиями. Вселяя в душу бесприютное чувство зимней покинутости, чернели тут и там оставленные до весны фанерные шлагбаумы, изгородки из хвороста, аркадные стенки. И только худой, высокий мерин и впереди него неуклюжая фигурка в ватнике медленно двигались под луной. Редька шел, как ходил по карнизу на втором этаже школы. Шел и не думал, что за это полагается. Он вернул веру в себя.