Избранное - Николай Атаров

Грузовик с горой валенок в кузове догнал их и остановился.

— В город? Давай поехали! Автобуса не будет.

— А куда вы их везете? — спросил Редька, взбираясь по колесу через борт и отмахиваясь от услуг Полковника.

— Валенки? Зима на дворе! Ты что, глупый?

Так и поехал он, лежа на валенках. Еще и переобулся на всю дорогу, а то в сапогах холодно… Рядом Полковник. Между ними хомут. Валенки были новенькие, а Полковник вдруг развеселился неизвестно по какой причине и запел:

Валенки, валенки,Не подшиты, стареньки…

Сперва Редька был серьезен, задумчив. Но когда грузовик раскатился под уклон, он рассмеялся и с тоненьким подвыванием крикнул навстречу морозному ветру:

— Ух, жизнь собачья!

А в понедельник утром его наказали: заперли.

— В школу не пойдешь, — сказала мать. — Отец вернется — сам откроет, знает, где ключ.

— Я спать буду.

— Ничего. Он тебе еще даст порцию.

Заперев комнату снаружи, она спрятала ключ в прихожей за дверной карниз.

Он скучал. Чего только не придумывал, чтобы не сильно скучать. Слушал, как шумит морская раковина. Надоело — положил на комод. Из мамкиных бигуди строил крепость и развалил ее кулаком. Потом быстро расставлял фигуры на доске, сметал и снова расставлял — еще быстрее. Ходил с закрытыми глазами, изображая слепого.

Ему было долго ждать, пока мать вернется. Она озлилась, потому что вчера из школы приходила Агния Александровна. Пригласила к директору. Вот ведь какой несчастный случай: сколько раз пропускал уроки в будние дни, и все сходило с рук, потому что мать на работе и не видит. А тут воскресенье, никаких уроков не пропустил, но мать оказалась дома, повсюду искала его, когда удалилась Агния Александровна. Вот и попало ему ни за грош, ни за денежку.

На отца мало надежды, хотя, может быть, покупка ему понравится. Редька спрятал хомут под кроватью. Отец еще не видал, потому что пришел домой поздно, ушел спозаранку. Он, наверно, объяснил бы матери, что сам выдал деньги. «И ничего хомут, чего ты озлилась?» Лишь бы не узнал, что ездил с Полковником.

Из коридора Женька царапался в замочную скважину:

— Открой. Чего заперси-и?

— А на кой ты мне нужен!

Он разглядывал свое лицо в мамином зеркале. В первый раз в жизни всматривался в свое лицо. Глухо слышалось, как духовой оркестр выводил печальные звуки у ворот кладбища. (И под эти траурные звуки каждый, кто заглянул бы с Редькой в зеркало, увидел бы обыкновенного голорукого мальчишку в маечке. Он был некрасив некрасотой одинокого, забытого, запертого на ключ человека.)

За дверью слышался телефонный разговор. И все — одно и то же. Пятый день Лилька на бюллетене.

— …Хоть бы продали, деньги выручили, а то — подожгли! Ни себе, ни людям. Идиоты! Правда, Васенька? Потейкин так и сказал: безмотивное преступление.

Он заглядывал во все зеркала: и в то, что круглое на комоде, и в то, что на стене с воткнутыми в рамку фотографиями, и в то, что маленькое на подоконнике, перед которым обычно брился отец. Оно было приставлено к темно-синему цветочному горшку на тарелке. За окном снег на ветках, и от этого на подоконнике светлее, можно хорошо себя разглядеть. Когда Редьке надоело изучать себя и строить страшные гримасы, он вынул из ящика стола картонную маску, которая сохранилась с прошлогодней елки, — узенькая маска с малиновым носом и шелковистыми усами. Он накрутил на уши шнурки маски, сделавшей его рыжим пьяницей.

Маленький, рыжий, голорукий пьяница с шелковистыми усами стоял посреди комнаты.

В окно далеко был виден двор. Быстро ходил отец на кривых ногах. Редька проводил его взглядом — тот направился прямым ходом к тете Глаше. Теперь жди его!

Директор школы Семен Ильич — человек грузный и рассудительный, в золотых очках. Что-то детское было в его румяных губах. Не в первый раз вступала Авдотья Егоровна в его кабинет, заставленный диковинными цветами, слушала его сердечные наставления и не испытывала страха перед ним. Ей всегда думалось: только бы пришел он к ним домой и сам увидел. Он-то в детях разбирался, да времени не хватает на всех — шутка ли, восемьсот ребят в школе. И Редька не самый худший.

Агнию Александровну, если правду сказать, уважала она поменьше директора — все ей мешала память о прежней, о Нине Владимировне. Та была проще, душевнее, что ли. Оттого, что дочку похоронила, догадывались некоторые матери. Авдотья Егоровна цветы ее дочке носила, однажды повстречались в оградке и вместе плакали.

То, что нужен порядок в классе и строгость, — с этим Авдотья Егоровна не спорила. Агния Александровна не боялась директора и пренебрегала его добротой, потому что охраняла честь своего класса. Все родители знали, что не терпит она нарушений закона о всеобуче. А на последнем родительском собрании прямо в лицо Авдотье Егоровне все высказала: Родион Костыря нахватал двоек, на переменках ходит по карнизу, безбожно прогуливает, родителям свой дневник не показывает. И если от него избавиться, как ни печально, от этого только выиграет класс и, значит, все остальные дети. Правда, вчера она была как-то снисходительнее и добрее и долго рассматривала призы наездника, отца мальчишки. Велела прийти к директору.

— Скажите, должна быть у матери совесть? — мягко спросила Агния Александровна, присев с торцовой стороны директорского стола и терпеливо скрестив руки — признак предстоящего долгого разговора.

— Почему только у матери? — еле слышно возразила Авдотья Егоровна. — У всех должна быть совесть.

— От трудных детей все время идем к их трудным родителям, — пояснила свою мысль Агния Александровна. — Когда я вижу таких, как ваш развеселый муженек, призовой спортсмен, я понимаю, как верно подметил Лев Николаевич Толстой, что дети — это увеличительные стекла зла.

— Ну, и добра тоже, — поправил Семен Ильич. — Все-таки надо влиять, Авдотья Егоровна. Влиять.

— Я уж влияла. И ремнем влияла. И лаской. Не знаю, что еще делать.

— Почему его и сегодня нет на уроке?

Она промолчала. Не признаться же, что сама заперла на ключ в наказание за побег в Козелец.

— Домашние упражнения делает? — спросил директор.

— Мух давит, — сказала Агния Александровна. — Будущая профессия.

Семен Ильич укорил ее взглядом.

— А вы не задумались, Авдотья Егоровна, может, талант у него какой проглядывает?

Авдотья Егоровна ответила не сразу.

— Талант? А как его узнаешь? Градусник, что ли, ставить?

— Ну не талант. Этого, конечно, сразу не разглядишь. И не в том возрасте, — согласился Семен Ильич. — Но, может, какая-нибудь способность? Интерес? Задатки?

— Нет у него никакого интереса, никаких задатков, — вздохнув, сказала Авдотья Егоровна.. — Спросите Агнию Александровну, она мне все объяснила после родительского собрания: нуль способностей.

И снова Семен Ильич с укором взглянул на Агнию Александровну.

— Все люди от природы талантливы. За редчайшим исключением, — сказал он обеим женщинам сразу. — Выявить в детстве интерес, привязанность к чему-нибудь, разбудить пытливость — значит, уже сделать человека талантливым.

— Ох, — вздохнула Агния Александровна.

По книгам, по лекциям на курсах усовершенствования она все понимала и еще лучше Семена Ильича могла бы расписать. А в школе — попробуй-ка применить! К тому же в тот день не давала покоя язвенная колика.

И в течение всей беседы она молчала, скрестив руки на столе, пока Семен Ильич не проводил мамашу за дверь с теплым напутствием.

В гулком, пустом вестибюле школьный сторож тоже встретил сочувственным вопросом:

— Выпивает, что ли? Значит, уследили. Зря не позовут.

Выпивает ли Редька? Она и этого не знала. У других матерей, она слышала, бывает и такая беда. Как догадаешься?

— Меня отец выпорет, бывало, чересседельником али вожжами, — говорил словоохотливый сторож. — Рубцы на теле! Вот когда были люди! А сейчас молодежь — смотреть тошно. Возьмешь ремень — соседи тотчас же заступятся: мол, бьешь не по правилам. Милиция тоже не позволяет. Тогда берите и воспитайте сами… До свидания, милая женщина. Не тужите.

8

В предрассветной мгле кладбищенскими аллеями бежал Редька с карбидным фонариком — с Маркизом управиться и в школу, чтобы поспеть за пять минут до звонка.

Времени не хватает, день в декабре короткий. Забыв пообедать, в стайке таких же, как он сам, после школы расчищал конкурное поле от снега, таскал сено на вилах, чистил наждаком грязное железо трензелей, мундштуков.

— Дайте я ее оседлаю, — просил Полковника, пытаясь взобраться на неоседланную лошадь.

Он не мог дотянуться до холки, чтобы уцепиться. А лошадь-то ведь со всех сторон гладкая. И старшие подсаживали его, ухватив сзади за ногу.