Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

– От имени советской власти? – смеялась она и на ходу тянулась к нему, чтобы поцеловать в щеку.

– И по поручению… А о. Вячеслав скажет: жена да убоится мужа своего.

– Боюсь, боюсь… Ты грозный, могучий и справедливый.

Что, однако, испытал Сергей Павлович, вслед за Аней переступив порог церкви? Посетило ли его некогда уже пережитое чувство, что все невзгоды, терзания и сомнения остались позади и он оказался, наконец, под кровом и защитой вечного дома Отца своего? Повеял ли на него умиротворяющим покоем запах церкви, древних ее стен, веками курящегося в них ладана, горящих свечей и еще чего-то такого, чему нет ни названия, ни слова в родном языке, но что всегда отзывалось в душе щемящей, тихой, счастливой болью? Затрепетало ли его сердце, сокровенным своим слухом услышав тысячи и тысячи вышептанных здесь молитв, покаянных вздохов, тихих воплей и приглушенных рыданий? Ощутил ли он братское единение с теми, кто обрел Бога, и со спокойной верой смотрел во мрак ожидающей каждого ночи? И, наконец, стало ли ему хотя бы чуть легче после многодневной скорби подвала?

Если на все предыдущие вопросы можно было ответить скорее «да», чем «нет», то на вопрос самый последний ответ следовал безусловно отрицательный. Больше того: ему становилось еще тяжелее от чувства бесконечной вины перед теми, кто страдал и погибал за веру, кто стремился оберечь Церковь от растлевающего влияния власти и кто погибал с надеждой, что, омытая мученической кровью, она никогда более не вымолвит ни единого фальшивого слова и до последних дней пребудет истинным Телом Христовым, дающим верующим спасение и жизнь будущего века. Но разве складывались в нерасторжимое целое еще не изжитые унижения, еще не отболевшие раны, еще не высохшая кровь и еще не обретенные могилы – и нынешняя Церковь с ее ясновельможными епископами, Иудой-Николаем и давно свитыми и перевитыми ниточками, нитками и нитями между ними? Горло ему перехватило. Он с усилием промолвил стоявшей у свечного ящика Ане: «Купи… побольше», подошел к Распятию, опустился на колени и вдруг заплакал скупыми, трудными, разрывающими грудь слезами. Были в храме в тот утренний ранний час немногочисленные прихожане, украдкой посматривающие на него и тотчас отводящие глаза в сторону. Один старичок, правда, приблизился к Распятию, со страшным треском в суставах склонил колени, но вскоре поднялся, помогая себе руками и бормоча из антифона Великой Пятницы: «беззаконнии же людие на кресте пригвоздиша Господа славы…»

– Благословено Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, – словно издалека, прозвучал из алтаря голос священника.

– Аминь, – вместе с маленьким хором глухо ответил Сергей Павлович и закрыл лицо руками.

«Иуда Тебя предал, равви, предал, продал и поцеловал в Гефсиманском саду, – будто в горячке, шептал он. – И с той поры, Боже мой, сколько раз предавал Тебя человек, создание Твое, надежда Твоя, образ Твой! Сколько раз отрекался от Тебя и отвергал Твою любовь, попечение и милость! Сколько раз пренебрегал словом Твоим, смеялся над мудростью Твоей, ни во что не ставил могущество Твое! – Ком боли, горечи и слез заполнил его душу. Кириака ясно увидел он перед собой, и тот с прощальной улыбкой ему кивнул, Евлогия с разбитым в кровь ртом, несчастного безумца Семена Харламовича, едва живого Иустина, чистейшего и честнейшего Валентина, Адриана, которого предал архиерей-Иуда, и его маму, невидящими мертвыми очами глядящую из-под воды… – Мои милые! Все вы в моем сердце живые, но многие хотят, чтобы вас не было! Кто верует, того и предают – не так ли? И было ли когда-нибудь, чтобы человек не нашел оправдания своей измене? Измена?! – с праведным гневом приступает он. Да понимаете ли вы, профаны и простецы, смысл этого слова? Ведомо ли вам, что измена зачастую есть единственный путь к спасению – не одного человека, что было бы слишком мелко, ничтожно и пошло – а всей страны! народа! человечества!? Что, в конце концов, дурного в том, чтобы изменить свои убеждения, сделать их чуть более гибкими и совпадающими с велениями жизни? Христос, указываете вы? Христиане, отвергнувшие ради веры в Него жертву богам Рима и добровольно выбравшие мучения и казнь вместо покоя и благоденствия? Какие-нибудь сорок упрямцев, сначала продрогшие в ледяном озере, а потом все равно положившие головы на плаху? Ах, венец нетленный на отрубленную голову! Хорошо. А не лучше ли ничтожная уступка и жизнь в прежней вере и с прежним упованием? Они еще говорят, Боже мой, – в отчаянии шептал Сергей Павловича, – а если не говорят, то думают, что подлинный основатель церкви – Иуда, и велики, достохвальны и всепочитаемы те, кто вместо мученичества выбрал путь спасения и сохранения самой церкви. Где бы вы сейчас молились, они говорят, если бы все поголовно отправились по тюрьмам и лагерям? Надо было кому-то измениться и стать пастырем пусть расхищаемого, но все же стада. Мы спасали Церковь, а мученики спасали себя. Боже мой! Они Тебе изменили, но ни плакать, ни корить себя, ни каяться не хотят. Они теперь будут учить нас, как жить и верить, – он коснулся лбом холодного каменного пола. – Нет в душе мира. И Завещание, отыщу его или нет, ничего не изменит».

– Ты одно помни, – сказал ему о. Петр, – что человеческая душа бездна, и бездной останется, если не примет в себя Бога.

– Да, – кивнул старец, – ты в вере человек все еще новоначальный, колеблющийся, пылкий, унывающий. Брось! Веруй спокойно и делай, что надо. Сам увидишь, как все рассудится.

– Ему трудно, – вступился за внука о. Петр. – Другая какая-то порода людей на свет народилась. И люди другие, и священники другие…

– Человек иной раз делается пшеницей, в другой раз – соломой. А причина тому – он сам. Об этом думай. А приведется тебе, как Иакову, бороться с Богом, не отпускай Его, пока Он тебя не благословит. Об этом тоже думай. Главное же, что надлежит тебе знать, помнить и без устали носить в сердце своем – Христос был, есть и будет, – строго сказал старец, и вслед за тем Сергей Павлович почувствовал, что кто-то наклонился к нему и осторожно трогает за плечо.

Он вытер влажные глаза, выпрямился и встал. Аня стояла рядом с пучком свечей в правой руке.

– Уже «Херувимскую» пропели, – тревожным взором заглядывая ему в лицо, сказала она. – С тобой что-то случилось?

– Пойдем, – он достал из кармана платок и еще раз вытер глаза. – Свечи поставим…

– И на исповедь. У о. Вячеслава только двое в очереди…

Перед кануном Сергей Павлович поклонился, перекрестился и взял у Ани свечу. Тебе, мама. Коли бы ты знала, голубка моя, бесконечную по тебе мою тоску! Странно, казалось бы: я тебя едва помню, а все равно – саднит в душе, в том, должно быть, ее месте, где она была скреплена с твоей душой, и где до сих пор у меня незаживающая рана. Не забывай ты меня, ради Христа, и приходи ко мне хоть изредка из твоего далека, чтобы я мог на один лишь счастливый миг прижаться губами к твоей ладони, теплой и ласковой. Мне жить будет легче. Тебе, о. Петр, заступник мой и укрепление мое. Я в Сотников еду и, может, боголюбовский дом увижу… И в монастырь Сангарский пойду, буду искать твой тайник и что ты в нем схоронил… Тебе, раба Божия Прасковья, тихая страдалица, на земле сынка своего не отыскавшая, но на небесах его обретшая. Вы теперь вместе. Когда-нибудь и я маму мою там увижу и обниму. Тебе, Кириак. Иустин. Евлогий. Валентин. Адриан. Прощайте, мученики святые, и сторожите меня своими молитвами.

– Пойдем, Сережа, – легонько тянула его за руку Аня. – Отец Вячеслав ждет.

Отец Вячеслав привлек Сергея Павловича к себе и сухими горячими губами коснулся его лба.

– Тяжко тебе, чадо мое? – слабым своим голосом ласково спросил он, и доктор благодарно кивнул в ответ.

– Очень. Сколько страданий позади нас… Мучений. Крови. Оглянуться страшно.

– Ты об архиве?

– Это не архив, – бледнея, вымолвил Сергей Павлович. – Это приговор нам…

– А не спешишь ли? Сказано, кровь мучеников – семя христианства. Отчего же честная та кровь не послужит укреплению Церкви Христовой? Отчего же, – голос о. Вячеслава набирал силу, – страдания наших мучеников не станут вечным храмом нашей молитвы? Отчего же память о них не будет нам крепким посохом на трудном пути веры, надежды и любви?

– А оттого, – угрюмо пробормотал Сергей Павлович, – что ни памяти, ни правды… Одно лицемерие.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – хлопнул себя по бокам о. Вячеслав. – Экая напраслина!

И он принялся перечислять, загибая при этом тонкие белые пальцы левой руки: храмы по всей России возвращают Церкви Христовой? Возвращают. В Москве храм Христа Спасителя во всей его первоначальной красе будут возрождать? Будут, и уже начали. Священнослужителей еще, считай, вчера на порог-то едва пускали, а теперь везде самые милые гости. Воскресные школы? Ради Христа! Собрания для народа с проповедью Слова Божьего? Да чуть ли не в каждом клубе, только не ленись, ходи, внимай и читай Евангелие.