В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Заключенные жили в четырех деревянных бараках, которые стояли за отрогом Зигоса; прямо над ними, выше по склону, угнездился небольшой крестьянский дом, где квартировали охранники. Забор из колючей проволоки охватывал бараки и обозначал внутренний периметр трудового лагеря Куртага. В темное время суток охранники поочередно, парами, обходили периметр. Заключенные жили в этих бараках с понедельника, когда прибывали сюда, и по пятницу, когда они своим ходом маршировали по прибрежному шоссе, мимо окраин Мессолонги, в гораздо более крупный лагерь, где проволочное ограждение было выстроено куда солиднее, бараки стояли более длинные и густонаселенные, а запах нечистот был более сильным. Там у главных ворот их неизменно поджидала кучка женщин и детей; завидев колонну, они тут же бросались ей навстречу и совали маленькие свертки с едой в руки своим мужьям, отцам или братьям, успевая иногда перекинуться с ними парой слов, прежде чем охранники оттолкнут их на обочину, а заключенные пройдут сквозь ворота вовнутрь.

Лагерь в Мессолонги был построен вокруг заброшенного монастыря. Флаг со свастикой, водруженный на импровизированном флагштоке на вершине колокольни, выглядел так, как будто повесили его там дети, из шалости. Сола привезли сюда через три дня после допроса. Он стоял навытяжку перед немецким офицером, который прочитал несколько от руки заполненных бланков, а потом с любопытством поднял на него глаза.

— Своему товарищу вы компании не составите, — сказал он, — К счастью для вас. Но работать вам все равно придется.

Сол кивнул. Под «товарищем», видимо, имелся в виду Ксанф.

Отвели его по месту назначения двое греков, таких же заключенных, как и он сам: они показали ему его койку, а потом обыскали с ног до головы, тщательно и очень по-будничному. Ничего не найдя, они просто оставили его в покое. Остальные обитатели барака вернулись на закате, топая башмаками и выбивая из одежды пыль. Они проходили мимо Сола, не удостоив его даже взглядом, и падали каждый на свою койку. Сол уснул под мерный ритм усталого человеческого дыхания. Потом, в какой-то момент в середине ночи, он проснулся от того, что кто-то положил руку ему на плечо. Рядом с его койкой сидел на полу человек, который тут же начал говорить с ним на беглом, хотя и ломаном, английском.

— Ты на язык этот говоришь?

— Да.

— Завтра тебя поставят в бригаду. Здесь ты не можешь быть защищен.

— Защищен? От кого?

— Геракс имеет здесь врагов. Не упоминай его, Фиеллу тоже или Ксанфа. Никому не говори, где ты был.

— Ксанфа?

Повисла пауза, и Сол, опасаясь, что его ночной визитер сейчас уйдет, повернулся и оказался лицом к лицу с худым остролицым очкариком.

— Он с политиками в верхнем лагере. Забудь о нем. Ему теперь не поможешь. Найди меня, если думаешь, что в опасности. Скажи, что знаешь кое-что про человека по имени Мигель. Так и скажи. А я об этом услышу очень быстро.

На следующее утро, как он и предсказывал, Сола вызвал к себе греческий офицер и назначил его в одну из бригад. Люди там с интересом разглядывали кровоподтеки и ссадины на его лице. На их любопытные взгляды Сол внимания обращать не стал.

Несколько первых месяцев он провел, перетаскивая ведра с камнем. Вдоль грунтовой дороги, которая карабкалась от самого начала лагуны вверх по длинному и пологому склону горы, а потом, в трех или четырех километрах от лагеря, ныряла в лощину, были насыпаны кучи гравия. Несколько групп заключенных перетаскивали камень на дорогу, где несколько других групп его разравнивали. Однажды прибыла группа немецких инженеров с геодезическими инструментами. Последовала бурная перепалка со старшим надсмотрщиком, после чего работа прекратилась. После этого его бригаду отправили на расчистку местности от кустарника, и это было тяжелее, чем таскать камни. Корявые, чахлые с виду кустики в поисках воды уходили корнями в самые недра земные, а колючая дубовая поросль колола им руки, когда они наклонялись, упирались ногами и крутили волокнистые стволики во все стороны, пока те не начинали щепиться и не ломались. Вырастали заново они примерно с той же скоростью, с которой их уничтожали. Охранники, судя по всему, понимали бессмысленность происходящего — они стояли кучками и угощали друг друга сигаретами вместо того, чтобы подгонять своих подопечных. Зима выдалась мягкая, работали они каждый день. Потом их перевели дальше по берегу, в долину под названием Куртага, где шестами и белой бечевой была намечена целая сеть оборонительных сооружений.

Это не Айзингер, думал он. И не Киттнер. Столб маслянистого дыма растаял, и открывшийся вид был так прозрачен и ясен, словно память о нем была его собственной.

С лежащего в нескольких километрах к югу залива дули теплые ветры, иногда принося дождь. Траншеи заполнялись водой. По ночам, когда ветры стихали, в долину скатывался с гор холодный воздух, люди мерзли и простужались. Апрель принес с собой период более сухой погоды, за которым вереницей пошли южные грозы: каждое утро вдали от моря, в горах, собирались облака и к полудню либо отступали еще дальше, либо переваливали через хребет, прорываясь даже не ливнями, а вертикальными потоками воды. Люди вгоняли лопаты сквозь тонкий слой дерна в самородную глину, перерубая старые корни и выкорчевывая камни. Греческие сотоварищи Сола притворялись, что не замечают льющей с неба воды, от которой все равно деваться им было некуда.

В разговорах людей, которые работали с ним бок о бок, он не понимал ничего или почти ничего, а они, в свою очередь, поглядывали на него с опасливой настороженностью. Отдельные слова и фразы, которые он запоминал просто потому, что они повторялись достаточно часто, не связывались в единое осмысленное целое. Они болтали или ссорились между собой, но для него это был просто шум, не более того. Он вгонял лопату в землю, отступал на шаг, налегал на черенок всем своим весом, вынимал очередную порцию грунта и отваливал в сторону. Это был его ритм, одинаковый с ритмом каждого отдельно взятого члена его бригады. Но строчки, которые разворачивались одна за другой перед его мысленным взором, принадлежали только ему, и та музыка, которую они приносили с собой, — тоже. Не Клабунду. Не Хауффу. Никому другому, кроме него. Когда-то давным-давно они принадлежали еще и этим местам, и в этом смысле время можно было повернуть вспять. Но люди, которые ковырялись в земле справа и слева от него, не имели к ним отношения. Их именам не место было между теми словами, которые он бормотал себе под нос, только себе, и никому другому, от рассвета и до заката.

Они копали траншеи глубиной в один метр шестьдесят сантиметров и шириной ровно в половину глубины. У одного из охранников всегда была при себе палка с двумя нанесенными на нее рисками, которую он опускал в траншею, а потом клал поперек. Ближе к лету Сол начал замечать, что охранник опускает палку в самую глубокую часть траншеи, да еще и вгоняет ее с силой в землю, после чего заговорщицки подмигивает стоящему рядом человеку с лопатой, который ничем не выдает того, что понял намек. Траншеи были предназначены для оборонительных позиций на случай нападения с моря. Вот только что здесь защищать? — бранчливо переговаривались между собой заключенные, сидя на земле возле бараков, где не было ничего, кроме мух и голых деревянных топчанов. Вот разве что домишко крестьянский да старые развалины. По крайней мере, именно так Сол понял то, о чем они говорили. Он пытался разобрать их слова. Это не просто тебе старые развалины, вмешался еще один заключенный. А потом еще один начал рассказывать историю — но только на более чистом, более высоком греческом языке, потому что история была старая и происходила она именно здесь, в долине Калидона. Кто-то попытался перебить его, но он продолжал рассказывать, и Сол тоже стал слушать его, и постепенно до него дошло, что те куски, которые он понимает, являются частью знакомой ему истории, которую он, скорее всего, сам когда-то читал. Старая сказка отлепила свой свежеисписанный лист, оставив незнакомые буквы на другом листе, на ждущей своего часа памяти.

Настало лето, и солнце принялось кататься по небу, вдавливая в землю потных людей, которые лопатили землю. Траншея раскинула руки между Варассовой и Зигосом, так ни разу и не дотянувшись до их благословенной тени. Лесистые вершины дрожали в кипящем летнем мареве и съеживались до тонких — тоньше волоса — прожилок воображаемой древесной тени. Вода залива заслонялась собственным истошно-ярким блеском. Начали появляться длинные вереницы транспортных самолетов, в колонну по одному, наискосок через безоблачное небо, на запад. Они гудели и зудели по утрам, и по мере того, как неделя уходила за неделей, они становились все длиннее, так что тянулись порой до второй половины дня, когда сам воздух, казалось, превращался в единый сгусток пекла. Через мост внизу громыхали колонны военных грузовиков, ни разу не остановившись и даже не замедлив хода. Леса, прохлада, руины Калидона, вода, поднимающиеся вокруг горы — все это были места, запретные для Сола. За этим горизонтом начиналась тьма, в которую канула Фиелла.