Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко

Казалось, только и есть на земле этот берег от мыса до мыса, да волны, да нагретая солнцем пустынность, да он сам, загорелый, грязный и счастливый.

Иногда у коряг появлялась мать. Он замирал в своем убежище. Мать раздевалась и входила в воду, отплывала подальше и долго качалась на волнах. В эти минуты он ничего не делал, сидел неподвижно, подперев голову рукой, бездумно слушая песню моря. Мать поднималась из волн, шла, залитая солнцем, светящаяся и прекрасная.

И опять было пустынное море. И опять из дальних далей бежали волны. И проносились, и кричали над головой темнокрылые чайки. Колька осторожно переводил дыхание и принимался за работу, выцарапывал в тускловато-желтых камешках отверстия, чтобы прошла нитка, старательно тер их шерстяной тряпкой, и камни просыпались, начинали блестеть на выпуклостях, открывали медовую прозрачность. Он нанизывал их на проволоку, прятал под куст и выкапывал из песка новые, невзрачные и влажные, Потом настало утро, то раннее, хрустко-свежее утро с только что проснувшимся солнцем и еще сонным морем, утро, когда краски густы и не разбавлены лишним светом, когда прозрачная тишина вот-вот рассыплется на дальний крик петуха, на сиплый гудок грузовой машины — и пойдет, заструится по земле шум людского дня, утро, когда то там, то тут над морем стелется туман, утро, которое вошло в его память со всеми подробностями своими — потому что было его последним утром у моря.

Он думал, что первым пришел к своим корягам. Но на старом коленчатом корневище уже висело платье матери. Сегодня мать встала раньше.

Ее долго не было.

Он сидел. Пестрое платье вздрагивало и трепетало у его плеча. Нанизанные на нитку кусочки янтаря покачивались на его руке.

Потом мать появилась из воды и тумана. Поднялась и стояла. Туман медленно таял позади нее.

Он уловил ее колебание и подумал, что сейчас она прикажет ему уйти. И ему придется уйти, и он уже встал, чтобы уйти. Но она не прогнала его.

— Ты что, малыш?

Голос был прозрачен, как море.

Он пошел ей навстречу.

Как всегда, от нее исходил свет. Но раньше он замечал этот свет только в ее глазах, а теперь свет шел от всего тела. И опять у него внутри зазвучала музыка, и ему стало холодно от восторга.

Он подошел, положил на песок сделанное им ожерелье, зеленая волна подхватила его и поднесла к ногам матери, и мать наклонилась за ним, а сама все смотрела на Кольку, и море было таким необъятным, и у него захватило дыхание, а мать выпрямилась и снова стояла, и с янтарных камней падали серебристые капли, и на руках матери тоже были капли, на всем теле серебристые капли, и красота тела была, как взрыв, он закрыл лицо и побежал прочь, и упал в траву, и там плакал, плакал оттого, что море так красиво и бесконечно, оттого, что есть солнце и желтые солнечные камни, и серебряные капли, и все это прекрасно, и прекраснее всего его мать среди волн и тумана, и было ему больно, и счастливо, и невозможно, и был внутри гул, как гул моря.

Он плакал.

Митяка

Чем ближе подъезжали к дому, тем холоднее становилось на остановках. А когда земля стала вскипать отрогами старых гор, пошел дождь. Однообразный осенний дождь. Который будто устал, которому будто надоело за лето изливаться бурными потоками, которому хочется одного — застыть, наконец, и превратиться в медленный белый снег.

Когда вошли во двор, на крыльце в прежней позе сидел Митяка и привычно тянул:

Позабыт, позаброшен С молодых юных лет…

Это было странно. Колька стоял у окна, морщил лоб. Спросил у матери, распаковывавшей чемоданы:

— Разве время у каждого разное?

— Какое время, малыш?

— У нас было столько — столько всего было! А он все сидит на крыльце… Будто только сел. У него минута растянулась, как резинка. Разве он забыл, что нужно жить?

— Забыть можно то, что знаешь, — сказала мать.

Он не очень понял смысл этих слов, но спрашивать не хотелось. Он опять смотрел в окно, на дождь.

Странно. Неужели где-то солнце. И море. И желтые камни…

Он вздохнул. И когда мать ушла в другую комнату, распахнул окно и по веревке спустился вниз.

К вечеру под окнами была посажена березка с неуспевшей опасть листвой. Утром она была сломана.

Колька не вылезал больше в окно. Вышел через крыльцо, мимо черных Митякиных усов. Поздоровался:

— Здравствуйте, дядя Митя.

И заметил, как удивленно взлетела Митякина бровь.

И опять пошел Колька в лес, и опять посадил под окнами березу, такую же маленькую и крапчатую, как первые две, с желтыми листьями-стражами над верхней почкой.

Утром сломана была береза.

Колька молча отнес заступ в сарай.

И лежали под окнами сломанные березы. Никто не убирал их и не говорил Митяке ни слова.

А он все ждал, что скажут. Что прибежит мальчишка со слезами. Что загалдят женщины, поднимется ругань, а он будет потрясать обрубком руки, отчего всем станет стыдно и жалко его, и все отступятся, а он будет героем и особенным человеком. И он несколько дней красил усы в воинственный черный цвет. Потом перестал красить. Пегими стали усы. Посветлели. И окончательно пробился цвет спелого овса. И в глазах замелькала растерянность. Он хотел защищаться, и на него никто не нападал.

— Эй, малый… Слышь, как тебя… Эй, что ли…

Колька головы не повернул, не взглянул, будто не слышал.

— Тебе говорю, нет? Эй…

Колька прошел мимо. А на следующий день поздоровался:

— Здравствуйте, дядя Митя.

Зачем он делал так, он не знал. Само собой