Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко

Наконец, он нашел то, что искал. На поляне, усыпанной палым листом, стояла маленькая желтая березка. Колька обошел ее кругом. Ни одной искривленной или поломанной ветки не было на ней. Отличная березка.

Он долго и старательно подкапывал ее. Когда рубил слишком длинный корень, березка вздрагивала и роняла листья. И под конец, когда вытаскивал ее из ямы с комом материнской земли, осталось на ней только два листа на верхушке. Они, как стражи, стояли над крохотной верхней почкой, из которой будущей весной двинется в рост основной ствол дерева. Обернув корни мешковиной, Колька отправился домой.

По дороге он думал о том, как расскажет учительнице, что выполнил урок и посадил у дома первое в своей жизни дерево.

Он посадил его. Утоптал ногами землю, сбегал на колонку и вылил под корень ведро воды. А когда все было закончено, засунул грязные руки в карманы и пошел в дом. И даже не ощутил обычного трепета перед черными усами Митяки.

— Боже, какой ты чумазый, Колька! — взмахнула руками мать. А глаза ее светились ласково и влажно.

Он сосредоточенно смотрел на нее, думал о чем-то. Попросил:

— Надень бусы.

Мать положила мягкую руку ему на голову.

— Какие бусы, дурачок?

Колька выскользнул из-под руки, побежал к зеркалу, достал грязными руками прозрачные бусы, протянул матери:

— Эти…

Мать засмеялась, надела, разрумянилась, но все заглядывала Кольке в глаза:

— Что с тобой, малыш?

Колька смотрел, как вспыхивают, и переливаются, и светятся, и вздрагивают, и вот-вот оторвутся и росой падут на землю бусы на шее матери, и сказал:

— Как там…

— Где там, дурачок?

— В лесу.

Мать не спрашивала больше, снова провела рукой по Колькиной голове и отошла к окну. И вскрикнула тихонько. Колька подбежал тоже и увидел, что березка выдернута из земли, переломлен в двух местах ее тонкий крапчатый ствол. И слышно, как на крыльце Митяка с удовольствием поет:

— Вставай, соня-засоня!

Колька открыл глаза. После вчерашнего нехорошо внутри. Засопел сердито — проспал. А думал пораньше в лес и снова березу посадить, пока Митяка дрыхнет. И не успел вот — солнце уже в крайнее окно заглядывает, значит, восемь было, девятый.

— Засоня-соня-соня! — смеется мать.

Когда мать смеется, — вроде еще одно солнце в комнате. Щеки тянет к ушам, глаза сами щурятся, а в горле само собой хохочет.

Колька соскочил с постели, зашлепал босыми ногами по приятно-холодному крашеному полу, исполнил утренний танец дикаря — от радости, что солнце, что лучатся синие мамины глаза, что невероятно длинный день впереди, что прыгает, прыгает сердце, что дышится, дышится, невозможно вкусно дышится утренним воздухом, голубым воздухом, золотым воздухом…

— Мама!..

— Ой, уронишь, ой, задушишь! — хохочет мать.

А глаза сияют, сияют, сияют. И он останавливается, он смотрит, как они сияют, и что-то большое и тугое возникает в груди, и от этого нечем дышать, совсем нечем дышать, и чтобы он не задохнулся, из глаз брызгают слезы, и тугое растворяется и течет по телу счастьем.

— Ты чего, дурачок? — спрашивает мать.

Он понимает, что на этот вопрос можно не отвечать, и говорит о другом:

— Мама, какого цвета счастье?

— Счастье?

— Желтого, да?

— Почему?

— Потому что, как солнце.

У матери делается особенный взгляд — долгий, долгий взгляд. У Кольки загораются уши, он краснеет и бежит умываться.

Признаться, он не очень любит умываться. Его удивляет — почему по утрам моют только лицо и руки? Потому что на них не надевают платья? А то, что под платьем, — может быть неумытым? Нет, лучше всего сбегать на речку и окунуться с головой. Или в бочке, что стоит во дворе, — тоже с головой. Но сегодня Колька умывается без лишних рассуждений. Все еще горят уши и помнится долгий взгляд матери. Может, он сморозил глупость насчет счастья?

На крыльце давно сидит Митяка и кидает камешками в кота на заборе. Маркиз оскорбленно верещит — сегодня ему не удалось украсть у Митяки ни крошки. Камни щелкают у его лап, но с забора он не уходит, лупит облезлым хвостом по серым доскам. Маркиз совершенно не переносит Митяку. Собственно, из-за Митяки он и стал подлецом. Почти ежедневно он ворует у своего врага то сало, то колбасу, а когда смекалка подводит и спереть ничего не удается, он гадит Митяке под дверь. У других жильцов мясо может лежать на столе — Маркиз даже не посмотрит на него. Будет сидеть посреди кухни и укоризненно глядеть хозяину мяса в затылок, пока того не проймет совесть и он не бросит Маркизу здоровый ошметок. Бросал и Митяка. Но в ответ Маркиз брезгливо дергал хвостом и уходил с кухни. Митяку он мог только грабить. А пока Митяка не поселился в доме, это был совершенно честный и порядочный кот.

— Где ты, соня-засоня?

— Умываюсь…

— А сказать тебе что-то?

— Сказать!

— Мы едем к морю. Мы едем к морю, соня-засоня!..

Пропало верещанье Маркиза, пропал Митяка, пропало все. Только мать в светлом проеме двери, от солнца желтым светятся волосы. И что-то небывало счастливое впереди, с каждым мгновением подступающее ближе.

На новом месте спалось беспокойно. За стенами глухо рокотало, вздыхало то шумно, то чуть слышно, будто кот Маркиз стал огромным, как ночь, и бесконечно мурлыкал сквозь дрему.

Перед завтраком Колька вышел на крыльцо. Мурлыканье стало громче.

— Что это?

— Шумит-то? А море, деточка, — ответила хозяйка дома.

Сказано было уважительно и любовно. Кольку поразило, что о