#заяц_прозаек - Лариса Валентиновна Кириллина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я опять тормозок.
— Тормозок… Настя, слово-то какое. Из детства. Бабушка моя так называла рюкзачок с перекусом.
— Что?
— Идем с ней бор, она хлеба всегда нарезала, сладкий чай заваривала в термосе. Знаешь, как вкусно с черникой. Дома ведь совсем не то, даже в деревне. Ну, здесь — понятно.
— В лирике автора прослеживаются пасторальные мотивы. Кто бы вообще догадался есть хлеб с черникой?
— А с маслом и сахаром любишь?
— Хлеб? С сахаром?!
— Так и думал. Привереда-тормозок.
— Я, между прочим, ни разу не привередливая! Ты бы с моей сестрой пообщался, она даже йогурт красный не ест, только белый. Но персик-маракуйя или манго какой-нибудь — это у нее тоже белый.
Да. Пообщался бы с сестрой, познакомился бы с родителями, запомнил бы каждую чашку на полке и каждый книжный корешок, запах всех комнатных цветов и угол наклона настольной лампы.
Проходили через гаражи, сворачивали на Энгельса. Не считая Настиного двора, это был самый оживленный участок пути — то есть иногда можно было встретить хоть кого-нибудь, но чаще все же нет. Вологда. Зато собаки лаяли за каждым забором. Из всего лицея только они с Настей жили в Заречье, а по утрам казалось, что из целого города. И слава богу.
Река замерзла к ноябрю. Это сокращало время в пути минут на десять, и это же было необходимым условием всей истории. Здесь в первый раз заговорили, хотя учились в параллельных классах — она в восьмом «А», гуманитарном, он в восьмом «Л», естественно-математическом. С этого года уроки были в старшем здании, и Юра заметил Настю еще в сентябре, когда нужно было ходить через центр по Октябрьскому мосту. Сначала она была девочкой в джинсовке, потом три дня даже девочкой в белой блузке, потом снова в джинсовке, потом уже Настей в красной курточке с капюшоном, а дальше — Настей в черном пальто. Настей ненаглядной.
Полтора месяца назад одновременно возвращались с уроков, после восьмого, кажется — в первый и последний раз. Настя шла чуть впереди, у дома с луковичным балкончиком оглянулась, заметила Юру и остановилась рядом с табличкой «Выход на лед запрещен».
— Привет. Ты Юра же? Я Настя.
— Да. Знаю. Тоже в Заречье живешь?
— Ну и вопрос, конечно.
— Я утром уже шла по реке, десять минут экономии. Думаешь, нормальный лед? Не провалимся?
— Если ты про табличку, она здесь круглый год, сколько помню.
Перебрались благополучно, вскарабкались по горке на берег, дальше прошли немного вдоль реки, свернули на Энгельса. У военного ателье Настя кивнула на желтенькую пятиэтажку:
— Вот мой дом. Ну, пока.
— Во сколько ты утром обычно выходишь?
— Без пятнадцати восемь.
И началась совсем другая жизнь. По крайней мере, до весны. Что будет, когда лед растает? Настя не хочет заходить в лицей вместе, прощаются каждый раз за синим забором — это уже метрах в тридцати от крыльца, но видит их разве что дворник из соседней церквушки. В первый раз Настя остановилась и сказала: «Давай с двухминутным интервалом», а дальше Юра уже сам замедлял шаг и говорил «лети-лети-лепесток», она закатывала глаза и летела, а он говорил ей в спину еще что-нибудь. Например, «Настя».
Может, к весне она передумает насчет интервала. Может, это уже так, по инерции.
2.
По понедельникам, вторникам и средам обоим было к первому, а в четверг у Насти нулевая математика — выходить нужно в семь утра, лучше даже раньше. Настя говорила, что идет «к Пи на ноль» — и каждый раз улыбалась, когда говорила. Пи — это их учительница, вообще-то Пи Пополам — в честь маленького роста. Сто пятьдесят семь должно быть сантиметров и сколько там знаков после запятой. Это выдумали еще древние старшеклассники, Юра только рассказал Насте, как же она смеялась.
С радостью ходил бы по четвергам к нулевому — но это уже, наверное, слишком. То есть ей покажется слишком, замерзшей нерасчесанной Насте. В пятницу она ко второму, суббота у Юры выходной — и получается, что среда — последний день, дальше только ждать следующего понедельника, оставляя на снегу дурацкие послания. Юра писал по-гречески, αγαπώ, и по-грузински, მიყვარხარ. Это все специально нашел, мог бы еще на четырех языках без подглядывания — но это совсем уж глупо, а когда сам не понимаешь — вроде получше. Да какая разница, Настя не обращает внимания на снег. Принес ей книжку про Смиллу — неделю не открывала даже, а потом прочитала до третьей страницы и давай ругаться, что опять «сплошная чернуха».
Каждый четверг Юра шел как будто по Настиным следам. Срезала здесь угол или не стала? По правой стороне или по левой? А к речке спускалась по тропинке или бегом с горы? Опаздывающая, без рукавиц Настя.
В домах за рекой горел свет — и в том, с луковичным балкончиком, тоже. Хорошо бы вернуться после универа если не в бабушкин дом, так хотя бы в Вологду — чудом купить вот этот или построить себе похожий. Балкончик пускай будет Настин, и вся чердачная комната Настина. Развесит там свои гирлянды с крупными цветными лампочками, расставит книги. В том числе про Смиллу. На выходных будет печь пирог, каждый раз новый, по сезону. Или Юрина мама будет печь, Юра сходит и заберет, а когда будет возвращаться вот так же, в темноте, глядя на огни в крохотном верхнем окошке — она выскочит вдруг на балкон — растрепанная, в мягком белом платье Настя. И он бы крикнул: «Ну куда, плед хоть накинь!», но не крикнет, конечно. Будет нести пирог новогодний с мандаринами, будет идти самый на свете счастливый.
Юра мог бы легко не заметить буквы на снегу. А все-таки заметил. «Р», «А». Так, это не начало. Вернулся на пару шагов. «Т», «В». Вот. Что? «ЗАВТРАК»? От последней буквы шла цепочка глубоких следов — Настиных? Не Настиных? По крайней мере, не сорок пятого размера. И почти незаметная полосочка. Следы тянулись от тропинки метров на десять, там
