Есенин - Виталий Безруков

Шурка, почувствовав, что брат не шутит, посерьезнела лицом, но глаза смеялись от счастья.

— Сережа! Спасибо тебе, родной, за подарки! Ух, здорово! Да много как! Я всем подружкам своим похвалилась! — Она порывисто обняла брата за шею.

— Ладно тебе! Смешная ты, — засмущался Сергей, высвобождаясь. — Хочешь, завтра рыбачить с тобой пойдем? Я удочки настоящие привез. Ложись пораньше, а то завтра чуть свет подыму. — Шурка взвизгнула от счастья и, расцеловав брата в обе щеки, умчалась.

Вошла озабоченная мать, подсев к сыну, запричитала:

— Ой, беда, Сереженька, всю голову изломала! Где всех спать постелить, ума не приложу…

Сергей нежно обнял мать:

— Успокойся! Не велики баре, спать будем в амбаре.

— Да как же? Втроем? — всплеснула мать руками.

— Ничего! Не подеремся! — подбодрил он родителей. — А то в риге на сене? Лепота!

— Я говорил тебе, мать, а ты: господа да господа! Спасибо, сынок! Как гора с плеч, — обрадовался Александр Никитич. — Уж как-нибудь, нынче лето…

— Да они на пару дней всего… Некогда им — сказал Сергей, вставая. — Это они меня просто встретили да проводили… Ничего, все хорошо будет! — обнял родителей Есенин. — Пойду-ка покурю! Илья! — позвал он молчаливо сидящего за столом брата. — Пойдем, брательник, на улицу, покурим!

— Пойдем, брат, покурим, а как же! — Илья с готовностью вышел из-за стола и направился вслед за Сергеем. Усевшись на скамейке перед палисадом, Есенин протянул брату пачку папирос. Прикурив, Илья глубоко затянулся папиросным дымом.

— Чудно! Разве это курево? — добродушно засмеялся Илья, в несколько затяжек выкурив всю папироску. — Ты вот мово попробуй! — Он достал из кармана берестяной портсигар с табаком, быстро и ловко скрутил две папироски из газетной бумаги, набил табаком и одну дал Сергею. Есенин прикурил и, вздохнув разок, закашлялся, задыхаясь, аж слезы полились из глаз.

— О-о-о-ох! Ы-ы-ы-х! А-яй! Вот это… ни хрена себе! До печенок продирает! — похвалил табак Сергей.

— Знай наших! — улыбнулся довольный Илья. — Отвык, брательник? А дед вон до сих пор махорку смолит! Чадит, как пароход на Оке!

— Нет, не могу! На сам! — схватился за грудь Есенин. Отдышавшись, он закурил свою папиросу — «Сафо». Какое-то время они молча курили, поглядывая в заокские дали, думая каждый о своем. Заливные луга за Окой, утопающие в вечернем тумане, кое-где виднелись в лучах заходящего солнца. Сергей вспоминал, как в детстве он исходил те луга, сторожа в ночном с ребятами лошадей. А за лугами, дальше, в кустарниках, переплывал заводи и озера, разоряя гнездовья гусей и уток. «Как быстро пролетело детство! — думал он с горечью. — Вот уже больше забот в душе. И все меньше радости, детство ушло навсегда — и не вернется!» — Сергей тяжело вздохнул и, бросив потухшую папиросу, спросил: — Как, живешь, братуха? Небось комсомолец… как Шурка?..

— А куды деваться? Все парни, которые беднота, все в комсомоле. — Илья грустно повесил голову. — А уж я-то, кабы не твой отец, не знаю, как и жить! У него хоть ты опора… домишко вот справил… Без тебя бы не подняться ему.

— Илья, а хочешь, в Москву поедем со мной? Школу закончил? — загорелся Есенин. Илья недоверчиво посмотрел на брата.

— Пока жив был отец, я в Спас-Клепиках учился, как и ты…

— Вот и хорошо! — радостно продолжал Сергей. — Поглядел я кругом: гибнет деревня… нет житья тут… Поедем, я тебя определю учиться. Шурку тоже заберу. Тебя в училище какое-нибудь… родные ведь мы — Есенины! Не дрейфь, не пропадем!

Илья не верил в свалившееся на его сиротскую долю счастье.

— Да я чего! Да я за тобой, брат, хошь куда! Да хошь в Америку!

Есенин захохотал:

— На хер эту Америку! Ничего хорошего там нет!.. В Москву поедем! Вот немного побуду здесь, и поедем! Жить надо, Илья! Смело жить!.. Так что дело решенное! Собирайся!

— Да мне, Сергей, собираться — только подпоясаться! — заволновался Илья нешуточному предложению брата так резко, сразу, перевернуть свою жизнь. — Лишь бы обузой я тебе не был… Катька на тебе, мать с отцом, Шурку берешь, да еще меня! — Илья залился слезами. — Эх! Спасибо тебе, братка!

У Есенина тоже навернулись слезы на глазах. Он обнял Илью за плечи:

— Ну-ну! Илья! Я сказал, стало быть, так и будет! Пойдем завтра на рыбалку, а?

— Какая рыбалка, Сергей? — укоризненно покачал головой Илья. — Завтра чуть свет косить… Отца-то твово по здоровью ослобонили, астма у него какая-то… не может он. Так я за всех Есениных! Мне ништо, в охотку! Мужики не поспевают: пока они один заход, я два! Чай, у деда нашего, как и ты, учился… Школа одна: что не так, по затылку! — Оба засмеялись. Уверенность, с которой Сергей Есенин говорил о будущем, невольно передалась и его бра ту: плечи его расправились, с лица исчезло выражение сиротской ущербности, в глазах загорелась радость жизни.

— Илья, ты мне пиджак вынеси, — попросил Есенин немного погодя. — Хочу к Кашиной дойти… записку она принесла…

— Понял, Сергей! Я мигом. — Илья убежал в дом и тут же вернулся, осторожно неся на вытянутых руках есенинский пиджак. — Вот!

— Ты где спишь? — спросил Сергей, набрасывая пиджак себе на плечи.

— В риге, на сене, постель у меня там, а што?

— Васю Наседкина с Иваном ну, ребят, что со мною приехали, помоги матери уложить… а я попозже к вам приду…

— Договорились, брат! Все сделаю, как велишь!

Когда Есенин, поглядев по сторонам, направился в сторону усадьбы Кашиной, Илья крикнул ему вдогонку:

— Сергей, ты в случае чего… темень вишь какая… Если кто-чего, вдруг не признают тебя, ты ведь вон у нас какой… говори, я Ильюшин брат… Парни мой характер знают… Я кого хошь за тебя… Есенины мы небось!

Сергей засмеялся из темноты:

— Хорошо, Илья! Если что, скажу…

Оставшись один, Илья уселся на лавочку и закурил, благодарно глядя вслед ушедшему брату.

В полной темноте Есенин крадучись прошел через сад, то и дело натыкаясь лицом на яблоневые ветки. «Хоть бы луна взошла, а то глаз коли», — досадовал Сергей. Осторожно ступая по песчаной дорожке, он обогнул дом и среди темных окон увидал окно спальни, горевшее слабым зеленым светом. Дом был одноэтажный, но с высоким фундаментом, и залезть так просто в желанное окно было непросто. Есенин отломил длинную ветку от какого-то куста и, потянувшись, постучал концом ее по стеклу. Стук был тихий, но, видимо, его ждали, потому что тут же погас свет и окошко быстро распахнулось. Высунувшись в окно, Кашина робким шепотом спросила:

— Сергей, это ты?

— Я, — тоже шепотом ответил Есенин. — Слушай, Анна, я не смогу забраться к тебе… тут уцепиться даже не за что! — пошарил он ладонью по стене.

Кашина тихонько засмеялась:

— Я еще днем у садовника лестницу утащила. Поищи тут, в кустах напротив.

Есенин подошел к кустам и, раздвинув ветки, пошарил в траве ногой. Лестница оказалась на месте. Это была небольшая стремянка. Есенин приставил ее к стене. Поднявшись на несколько ступенек, он ухватился за подоконник и, подтянувшись, легко спрыгнул в комнату. Сердце его бешено колотилось.

— Что с лестницей делать? Вдруг увидят? — спросил он, переводя дух.

— Кому увидеть? Все в доме спят. — Анна закрыла окно и задернула штору, потом зажгла настольную лампу под зеленым абажуром. Увернув фитиль и оставив чуть видный огонек, она повернулась к Сергею.

Высокая, стройная, в белой ночной рубашке, с распущенными волосами, Анна выглядела намного моложе своих лет. Есенин не отрываясь изумленно смотрел на нее. Почувствовав, что краснеет под его взглядом, она юркнула в постель, плотно укрывшись легким одеялом. Сергей стал торопливо раздеваться. Она лежала не шелохнувшись, и только ее взгляд не отрываясь следил за ним. «Скорее, скорее», — мысленно подгонял себя Есенин с возрастающим чувством неловкости. Наконец, совершенно обнаженный, он сделал несколько шагов к кровати. По внезапно наступившей тишине Сергей почувствовал, что Анна затаила дыхание. Присев на край кровати, он нагнулся к ней, на миг ощутив пьянящий аромат ее волос, и тут ее руки, выжидающе лежавшие поверх одеяла, взметнулись и крепко обхватили его голову. Страстным порывистым движением она прильнула к нему и прижала его рот к своим губам так горячо и жадно, что Сергей даже опешил. Давно женщины не целовали его так исступленно, так отчаянно. Анна откинула одеяло и, словно змея, выскользнула из своей рубашки. «Погаси свет», — попросила она срывающимся голосом. Сергей отрицательно помотал головой. Какое-то мгновение он полюбовался ею и, хрипло прошептав: «Ан-а-нн-на-а-а», стал неистово терзать ее плоть. Он владел ею безжалостно, чувствуя, что именно «объятие до боли» доставляет ей наслаждение… А ей все было мало, мало! С какой-то хмельной силой Анна обнимала Сергея, пока у нее не перехватило дыхание. Наконец она ослабила объятия, и ее руки начали блуждать от висков к затылку, ероша его кудри. Но она не отпускала его. Лишь на мгновение откинувшись, она как завороженная посмотрела Сергею в глаза, а затем вновь привлекла его к себе. Самозабвенно, с какой-то бессильной яростью покрывая поцелуями его щеки, губы, глаза, лоб, она лепетала, нет — стонала, как в горячке: «Мой! Любимый! Мальчишка! Ты! Ты! Ты!» Все сильнее, все безумнее становился ее натиск, все жаднее и жарче ее объятия и поцелуи, но вдруг по ее телу пробежала судорога… Она жалобно вскрикнула, объятие ослабло, руки безвольно опустились, а тело продолжало подергивать в легких конвульсиях. Анна отпустила Сергея, голова ее упала на подушку, и только глаза сияли торжествующим блеском… Внезапно застыдившись, она завернулась в одеяло и прошептала в изнеможении: «Боже мой, как я порочна!» Когда Есенин, тяжело дыша, лег рядом, Анна осторожно положила ему голову на грудь. Слушая, как сильно бьется его сердце, она виновато спросила: