Антымавле — торговый человек - Владилен Леонтьев

— Пошли! Ты же хочешь?

Я двинулся следом. Таай шел, не проверяя крепость льда охотничьей палкой с железным наконечником, словно под ним был не морской лед, а твердая почва. Я побаивался и осторожно ступал сзади. Не прошл мы и пятидесяти шагов, как старик остановился и стал осторожно продалбливать маленькую лунку. Лед был тонким, и он быстро прорубил отверстие. После долго и старательно выплескивал кончиком ножа кашицу мелкого льда, пока вода в лунке не стала прозрачной. Затем он завернул полу камлейки, отвязал с пояса мешочек из моржовой кишки с небольшим запасом еды, вынул кусочек оленьего сала с тонкой прослойкой мяса, бросил его в лунку и лег на лед. Старик долго смотрел в глубину моря.

Я ничего не мог понять, но мне стало любопытно, что за обряд совершает старый Таай.

— Не топчись на льду, — предупредил старик.

Я замер.

— Посмотри сам, — Таай встал и протянул мне кусочек белого сала.

Брошенный кусочек сала медленно погружался в воду. В глубине он был похож на стрелку, компаса, покрытую фосфором и светящуюся в темноте ночи. Сначала кусочек опускался прямо, потом его стало заносить вправо, и, чем глубже, он все быстрее и быстрее уходил в сторону, пока не скрылся из виду.

— Зачем это?

Таай не ответил и пошел дальше. Метров через сто он опять проделал то же самое, но на льду лежал дольше, чем первый раз.

— Этки, плохо, — сказал он. — Нельзя далеко уходить, — и повернул обратно к припаю.

— Почему? — спросил я.

— Эчын-сало показало мне, как движется вода. Наверху, под самым льдом, она стоит, а внизу начинает быстро двигаться в сторону Сенлюкви. Течение усиливается, и лед отойдет от припая. Да и мыс Увеюн, посмотри, накрылся облаком, шапкой, — и показал на зубчатый скалистый мыс. — Нельзя уходить в море.

Мы вернулись на прежнее место. Вдруг я ощутил легкий толчок.

— Аныкун, кыгите! Вон смотри! Что я говорил? — с удовлетворением сказал Таай.

Чуть левее нас появилась узкая черная трещинка, уходившая прямо в море. Лед стал вздрагивать, трещинка быстро расширялась и бежала в нашу сторону. Все это было так похоже на стекло, когда его режешь тупым стеклорезом и оно лопается не так, как нужно. Трещинка уперлась в припай, вдруг под резким углом свернула вдоль кромки и подобралась к нам под торос.

— Давай-ка уйдем отсюда, — предложил Таай, — а то торос обрушится, а вместе с ним и мы окажемся в воде.

Будь я один, и не подумал бы уходить: надежной и крепкой казалась мне громада смерзшихся льдин.

На новом месте Таай вынул из чехла нож, отколол несколько кусков льда и сложил их перед собой, соорудив укрытие. Трещина расширилась. Теперь могла показаться нерпа, она любит свежие, вновь открывшиеся полыньи.

— Таай, расскажи что-нибудь о себе?

Я хорошо знал Таая, но на охоте был с ним впервые. Всегда суетливый и беспокойный, Таай уже давно работал в косторезной мастерской. В его умелых руках из обрезков моржовой кости оживали большеглазые и почему-то всегда симпатичные нерпушки. Если живой, настоящий морж кажется увальнем, громоздким и неповоротливым, то, сделанный рукой Таая, он становился привлекательным. Он умел передать кости все тонкости повадок морских животных и никогда не делал оленей, потому что считал, что он плохо знает тундру.

— Отец мой нездешний, из Янраная. Одинокий был: ни братьев, ни сестер не было. В Янранае не смог жить: отец и мать умерли, а бабушка так состарилась, что не могла уже помочь внуку. Бедно, голодно жили. Решил мой отец сюда, в Увэлен, переехать, говорил: родных тут много было. На одной упряжке сюда с бабушкой переехал. Никто не помог. Земляночку в Увэлене отец поставил.

Пока ездил в Янранай за вещичками, умерла бабушка. Здешние думали, что от заразной болезни она умерла. Быстро увезли ее в тундру, там бросили, а землянку сожгли. Вернулся отец, жилища уже нет, бабушки тоже нет. Сел на нарту около пепелища, долго думал. Звали его соседи — не пошел. Уехал в тундру, там родственница жила. Но легче ему не стало, не мог он жить без моря. В Кенискун перебрался. Женился. Родился мой старший брат Тегрынкеу, потом еще братья я сестры были. Я младший. В живых нас только двое осталось. Еще маленьким был, как умер отец.

Брат меня воспитывал. Тяжело ему было, охотился, у американских торговцев работал за одежду и кусок мяса. Но все же немного легче стало, хозяйство свое появилось. Мать наша снова замуж вышла. Отчим заботился о нас. Меня охотится научил. Старался, чтобы я хорошим охотником был. Потом новая власть пришла…

Вдруг Таай умолк, приложился к малокалиберной винтовке и выстрелил. Раздался хлопок, и на воде, покачиваясь, всплыл темный бугорок, вода окрасилась, кровью.

Старик не шелохнулся, спокойно положил в рот щепотку махорки и даже не сделал попытки встать, чтобы зацепить акыном убитую им нерпу. Он знал, что это мое дело.

Только на третий раз мне удалось зацепить нерпу и вытащить ее на лед. Когда я ее подволок, старик снова достал из-под камлейки кусочек сала, нагнулся к нерпе, выдернул один ус и вместе с салом бросил в воду…

— Пусть нам будет удача.

— Я не верю приметам, Таай, — И я высказал свое мнение, что не приметы дают удачу в охоте, а знание моря, смекалка, сила и ловкость человека.

— Да я и сам этому не верю, но очень уж трудно отказаться от старых привычек. Говорят, если так не сделаешь, то перестанешь убивать нерпу: море надо задабривать. А чтобы нерпа всегда была в доме, надо перед тем как вносить, обязательно напоить ее — полить мордочку водой. Вынэ, — спохватился Таай, — охотиться надо. Вон хорошее место, там может, нерпа вынырнуть. Иди.

Возвращались в сумерках. Я волок три нерпы — одну свою и две старика. Таай тащил одну. Всходила яркая луна, от береговых скал падали на лед длинные угловатые тени.

Тропка, протоптанная охотниками, удачно петляла среди ледяных глыб, избегая тяжелых подъемов и крутых спусков. Идти было легко и приятно. Я все думал о судьбе старого Таая.

— Кагье прокладывал дорогу, — перебил мои мысли Таай. — Только он умеет выбирать дорогу в торосах.

На всякий случай

Белый медведь-умка избегает встреч с человеком, всегда старается уйти от него, и с виду он кажется добродушным. Но все же умка не такой уж безобидный зверь. Не нравится умке, когда выносит его вместе со льдом через пролив в Берингово море. При первой же возможности он переплывает широкие разводья, выходит на берег и долинами рек, через перевалы сопок, идет тундрой, пересекая Чукотский полуостров, в свой родной Ледовитый океан. У медведей даже есть свои установившиеся тропы. Такой умка страшен. Он голоден, разгоняет оленьи стада, раскапывает, если учует, берлогу бурого медведя и вступает с ним в бой.

Опасен умка и тогда, когда в море в пургу произойдет сжатие, закроются все разводья, взгромоздятся большие торосы, исчезнут нерпичьи лунки. Тогда вынужден умка пробираться к берегу, искать выброшенную осенью морем падаль, хозяйничать в мясных ямах около поселков и стойбищ, а при случае вылавливать зазевавшихся собак. Да и вообще нравится умке в пасмурную погоду бродить вблизи берега у скал.

Опытный охотник хорошо знает повадки умки и никогда не попадает впросак. Карауля нерпу у разводья, он всегда старается сесть так, чтобы все было видно кругом. А если идет по льду, то, пройдя ровное поле льда, обязательно взберется на высокий торос и внимательно осмотрится кругом. Иногда случается, что он из трех медведей убьет одного, тогда охотник оттаскивает убитого зверя со следа и разделывает его где-нибудь в сторонке: оставшиеся в живых медведи обязательно вернутся обратно. А вот в тундре и на севере, где припай отходит от берега на двадцать–тридцать километров, охотники принимают другие меры защиты от умки…

Была уже ночь, когда ванкаремский охотник Рилютегин возвращался с моря. Позади, связанные одна за другой, на ремне волочились по льду три нерпы. Тяжелая добыча давала себя знать. Лямки оттягивали плечи и было больно, усталые ноги кое-как подымали вельвыегыты и часто спотыкались о льдинки. От пота отсырела нижняя кухлянка, кончики волос, торчавшие из-под опушки меховой шапки, и брови обледенели. Луна, так ярко светившая сверху, вдруг скрылась за облаками. Стало совсем темно. А тут еще усилился ветер, замела поземка, стало забивать глаза. То и дело Рилютегин на ходу снимал рукавицу и теплой рукой оттаивал и срывал ледяшки с бровей и ресниц.

«Все равно что без глаз иду», — снова протирал глаза через некоторое время Рилютегин.

До поселка еще было далеко, но он упорно шел вперед, нигде не отдыхая. Отдыхать нельзя: отдохнешь — силу потеряешь.

— Вынэ! — вдруг, словно что-то вспомнив, спохватился Рилютегин и резко остановился.

Он снял с плеч охотничьи снасти, которые висели поверх лямок, вынул из чехла винтовку и распустил по снегу длинный ремень акына, привязав деревяшку к лямкам на спине.