Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Пока никто, кроме архиятера, не знал, что с некоторых пор главным чувством, жившим в душе царя, был страх. Днем он еще держался, отвлекаясь молитвами и мстительными размышлениями о том, как подчинить боярство своей власти, однако ночью…

Хуже всего было то, что Иван Васильевич и сам не знал, чего боится. Темноты и света, одиночества и многолюдствия, тишины и шума, молчания и разговоров, каких-то известий – и безвестности. Всего! От каждой малости окатывало тело то студеной водой, то кипятком, бросало в обильный пот.

При появлении архиятера царь сперва сжимался в комок, норовя спрятаться с его глаз, а потом садился в постели и начинал тревожно озираться, причем при каждом его движении металась по стенам большая, косматая и впрямь страшная тень его остробородой головы.

– Испортили, испортили меня, Бомелий! – бормотал царь, дико водя глазами по сторонам и комкая одеяло, словно умирающий, который обирает себя. – Страшно мне! Знаю, затаилось оно… моей смерти чает!

Бомелий подходил, глядел успокаивающе, согласно кивал – в такие минуты он остерегался противоречить царю. Лекарь отлично знал, кто такое это «оно», которого так сильно боялся Иван Васильевич. Все то же боярское чудовище, вроде сказочного Змея Горыныча, только голов у него не три, а великое множество. Как никогда раньше, воскресла в душе царя прежняя, детская ненависть к боярам, и его страхи были во многом страхами ребенка, который каждый день ложился в постель, не зная, доживет ли он до следующего утра.

Во многом… но не во всем. Была еще и другая причина.

Из складок своей одежды Бомелий доставал малую стекляницу и наливал оттуда в царев кубок несколько капель, разбавляя слабым сладким вином. Иван Васильевич пил, откидывался на подушки… пот на его лбу высыхал, дыхание выравнивалось, биение сердца утихало. Руки переставали терзать одеяло, а в глазах появлялось осмысленное и даже смущенное выражение. Бомелий придвигал к его ложу кресло, садился поудобнее, по опыту зная, что наступает время долгих бесед.

– Что ты даешь мне, Бомелий? – спросил однажды царь. – Что льешь в вино?

Лекарь помедлил, ибо открывший тайны свои подобен остриженному Самсону; потом все же решился, зная, что откровенностью успокоит царя и еще сильнее расположит к себе:

– Спорынью, ваше величество.

– Что-о?! – воззрился на него царь. – Но ведь спорынью беременные бабы пьют, чтобы скинуть плод!

– Истинно так, – словно бы в смущении, опустил голову Бомелий. – Но ведь вашему величеству это не грозит.

Иван Васильевич зашелся мелким смешком, блаженствуя, что страх, терзавший сердце, разжал наконец свою когтистую лапу. Душа наливалась прежней силой, уверенностью.

– А что, Бомелий, – лукаво прищурился на лекаря, – царицу ты тем же снадобьем пользуешь?

– Муж и жена – одна сатана, ваше величество, – не моргнув глазом, ответствовал лекарь и сдержанно улыбнулся, когда Иван Васильевич вновь захохотал.

В отличие от страхов государя, которые можно было усиливать, а можно и подавлять – смотря по желанию и необходимости, – его собственная опаска не так легко поддавалась укрощению. Звезды звездами, пророчества пророчествами, а что близ царя – близ смерти, это известно каждому русскому. Бомелий слишком долго жил в России, чтобы не вошла извечная народная осторожность ему в плоть и кровь. Он вспомнил, как царь при их первой встрече вспоминал индийских змеечарователей, описанных Афанасием Никитиным, и их обученных гадин. Бомелий, который каких только книг на своем веку не перечитал, знал, что немало факиров умирало, укушенных ядовитыми тварями, пока не обзаводилось чудесным камнем, который так и зовется – змеиным. Он вырастает у королевы змей под языком и обессиливает самый страшный яд. Вот таким змеечарователем перед корзинкой, полной черных гадюк, ощущал себя Бомелий во дворце, ну а змеиный камень ему заменяло полное доверие государя. Пока царь не заподозрит, что, кроме спорыньи, в состав успокаивающего напитка входят и другие снадобья, что напиток сей рассчитанно утихомиривает его на ночь, чтобы непомерно возбудить поутру, – до сей поры Бомелий может считать себя в безопасности. Но каждое лекарство имеет двойное действие, это известно всякому лекарю и даже знахарю, и, подчиняя московского царя воле иноземца, снадобье в то же время усиливало природную подозрительность Ивана Васильевича… Палка о двух концах – замечательно говорят русские!

– Ты уверен, что Марья не забрюхатеет? – прервал его мысли голос царя.

Бомелий важно кивнул. В этом он был совершенно уверен! Царь нипочем не желал иметь детей от Темрюковны. Сначала хотел – но потом забоялся соперничества сыновьям Анастасии. Бомелий, разумеется, не открыл царю тайных желаний царицы и ее брата. Ведь Кученей ничего дурного еще не сделала. И она была так хороша, так старалась вызвать у Бомелия страсть… Пожалуй, в конце концов Марья Темрюковна сочла его бессильным или же требенцем, сиречь кастратом, но уже просто не могла остановиться – и снова, снова пыталась его соблазнить.

Напрасно старалась, бедняжка. Снадобье из сырой тыквы, нижние половинки красных луковиц с молоком – да мало ли есть средств, приглушающих на время мужскую похоть! Правда, с каждым разом Бомелию приходилось принимать все больше этих зелий, и порою он с насмешкой думал, как бы и в самом деле не превратиться в добровольного евнуха. Но уже не мог лишить себя этого острого наслаждения: видеть царицу, которая ведет себя, как портовая шлюха. Или, если выразиться на более уместный здесь витиеватый восточный лад, – словно гурия, пытающаяся искусить праведника.

Итак, Бомелий молчал о тайных замыслах государыни. Но Иван Васильевич и сам был не дурак. Поняв, что на ложе Кученей он найдет только звериную страсть, но не отыщет нежности и понимания – то есть всего того, что щедро дарила ему Анастасия и чего он продолжал искать у других женщин, – царь изрядно охладел к жене и теперь не прочь был бы развязаться с ней. Но как? В монастырь за бесплодие, как некогда отец – Соломонию Сабурову? Можно бы, но больно хлопотно. Вот если бы…

Каждый из венценосных супругов тайком лелеял надежду на смерть другого. Дело, кстати сказать, на троне вполне обыкновенное, размышлял Бомелий. Стоит вспомнить хотя бы Генриха VIII Английского, который шестерых жен перетравил или головы им перерубил. При этом некоторые обвинялись в злоумышлении против государя и попытке его прикончить.

Едва Марья Темрюковна ощутит себя чреватою, как начнет искать способы убрать мужа и его сыновей. О, Бомелий не обольщался на свой счет: встретив прямое неповиновение, Кученей прихлопнет и его, как муху. Другое дело, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда: Кученей не суждено забеременеть.