Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Темрюкович невольно отшатнулся. Он понимал, что сестра шутит, но не нравились ему такие шутки.

– Угомонись! – прикрикнул он, отбрасывая ее руку. – Сюда всякую минуту может кто-нибудь прийти, а нам еще есть о чем поговорить.

– О чем же? – Кученей пожала плечами и вдруг широко, по-кошачьи зевнула, показав розовый зев. – Ты хочешь, чтобы я приручила Бомелия, это понятно. Но как? Сделать его моим любовником? Он красив, велеречив и, наверное, знает какие-нибудь иноземные любовные хитрости. Думаю, он хочет меня, но вряд ли решится залезть ко мне в постель. Слишком боится царя.

– Он? Боится царя?! Но ведь это царь должен его бояться. Его жизнь в руках лекаря. Бомелий может дать ему какое угодно успокоительное, а если через несколько дней у государя на охоте вдруг закружится голова, он свалится с коня и сломает себе шею – кто заподозрит лекаря?

– Как это? – нахмурилась, не понимая, Кученей. – Как это можно подгадать?

– Человек должен уметь управлять случайностями, если не хочет пасть их жертвой, – усмехнулся Темрюкович. – Так говорят мудрые люди.

Человек, стоявший в сенях, с уважением кивнул. Он тоже слышал это восточное изречение и был всецело с ним согласен.

– И что потом? Ну, после того, как Бомелий управится со случайностями – вернее, с царем? – Кученей по-детски нетерпеливо дернула брата за рукав. – Ты хочешь… о Аллах! – Она всплеснула руками и восторженно уставилась на Темрюковича. – Ты хочешь, чтобы я была царицей?!

Она бросилась к Салтанкулу и, подпрыгнув, обхватила коленями его бедра.

– Я буду царицей! – горячечно бормотала она, вжимаясь грудью в грудь брата и впиваясь в рот губами. – Я буду московской царицей! А ты, мой любимый, милый, ты, душа моя и сердце, днем ты будешь сидеть на царском троне рядом со мной, а ночью спать на моем ложе. О нет, ты не будешь спать! Я не дам тебе уснуть ни на миг!

Салтанкул мысленно помянул шайтана и отца его иблиса[38] и сбросил сестру с груди, словно кошку.

С языка его рвались сотни бранных слов, но при виде ее разгоревшегося лица, при виде глаз, горевших любовью, он так и не решился их выговорить. О Аллах, сколько Салтанкул помнил себя, всегда светили ему эти черные глаза. Чего бы он только не сделал, только бы не отдавать ее этому русскому дьяволу, который сидит на троне! И что он только не сделает, чтобы его возлюбленная пери заняла то высокое место, которое подобает ей за ее красоту и силу духа!

– Кученей, ты – цветок моей души. Сердце мое разрывается от боли и ревности, но, чтобы сбылись наши мечты, тебе надо родить царю сына. Сына, звезда моя! И тогда, только тогда…

– Но у него уже есть сыновья, – она зло стиснула тонкие сильные пальцы. – Мой будет всего лишь третьим! Младшим! А какова судьба младшего сына, как не ждать, когда ему улыбнется случай?

– О-о, любимая… – тонко улыбнулся Темрюкович. – Вспомни, что я говорил недавно: надо уметь управлять случайностями. Вот для этого нам и понадобится Бомелий. Он ведь лечит не только государя, но и его сыновей. Они еще дети, а дети вянут как цветы и мрут как мухи.

Мария Темрюковна смотрела на брата, по-детски, изумленно приоткрыв рот.

Человек, крывшийся в сенях, медленно покачал головой и неслышно отступил от двери. Та закрылась. Он оглянулся на забившуюся в уголок перепуганную Грушеньку, приложил палец к губам и исчез в глубине сеней.

Боярышня истово закивала вслед: буду, буду молчать. Впрочем, она не расслышала почти ни единого слова из разговора царицы с братом, а если что и слышала, то не поняла. Мало ли чего они лопотали там по-своему? Единственное, о чем она могла бы проболтаться, это о том, что их разговор подслушивал царский лекарь Бомелий, но Грушенька была не так глупа и знала, что с этим человеком лучше не ссориться.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Не напрасно ревниво щурилась Кученей при одном только упоминании княгини Юлиании: государь Иван Васильевич стоял перед невесткой на коленях и слезно молил ее не хоронить себя заживо в монастыре.

– Ты еще молода, – твердил он, глядя снизу вверх в ее потупленное, бледное, спокойное лицо, – твоя жизнь еще может измениться!

Юлиания мучительно сглотнула комок слез, ставший в горле. Останься у нее сын от князя Юрия Васильевича, хотя бы столь же увечный, как отец… о, положение ее было бы совсем иным, чем сейчас! Вдова при сыне – матерая вдова и уважаемая, полноправная женщина. Вдова без сына – сирота, она что дерево без корня, она равна с сиротами, убогими и калеками, а те все поступают под покровительство церкви, причисляются к людям богадельным. Ей некуда деваться, кроме как в монастырь.

Юлиания слушала бессвязные слова царя и размышляла, что место ей в монастыре еще и потому, что не счесть грехов ее – пусть только мысленных. Но ведь сказано же в Писании: кто прелюбодействует в мыслях своих, тот прелюбодействует и на деле. Не по силам пришелся Юлиании Палецкой тот короб, который она взвалила на плечи, как покорная дочь своего честолюбивого отца, выйдя за младшего царева брата. Жалость и нежное сочувствие к мужу, который дышал только ею одною, с годами сменились тайным, постоянно подавляемым отвращением. О нет, безропотный, горемычный Юрий Васильевич так ничего и не заподозрил до конца своей жизни, потому что Юлиания была слишком горда. Посторонний, недобрый соглядатай даже не подумал бы, что она тяготится своим жребием.

И только теперь она поняла, что гордость сия, вернее, гордыня сослужила ей плохую услугу. Такой преданной и самоотверженной жене, внешне нежно любящей своего супруга, одна дорога – под клобук. Попытайся она остаться во дворце на положении одинокой вдовицы, молва заклюет ее, ибо людям по нраву только чужие страдания и беды.

Немилосердна и завистлива к ней судьба, наслаждается ее горем и злорадно усмехается. Когда умерла Анастасия, был еще жив князь Юрий Васильевич, а теперь он отпустил, наконец, на волю свою страдалицу-жену – однако единственный мужчина, которого Юлиания тайно любила всю жизнь, уже не свободен.

Как ни крепилась она, как ни сдерживала слезы, они все же пролились. В ту же минуту царь вскочил на ноги и оказался рядом. Прижал к себе горестно сгорбившуюся фигурку, откинул ей голову и жадно поцеловал в неумелые, слабо приоткрывшиеся губы.

Сквозь пелену слез Юлиания изумленно смотрела на него. Говорили, Иван Васильевич дурен стал собой в последнее время, однако молодая княгиня не замечала ни морщин на его лице, ни набрякших подглазий, ни исхудалого тела. Даже его черных одежд – после смерти Анастасии Иван Васильевич так и не снимал скорбных одеяний – не видела. Перед Юлианией был тот же красавец и молодец, при одном взгляде на которого у нее всю жизнь заходилось сердце: в голубом, шитом серебряными травами кафтане, в серебряной шапочке с жемчужной опояской. В ухе качается золотая серьга, серые озорные глаза светятся близко-близко…