Калигула - Олег Фурсин

— Не расшибся, Тит? — спросил принцепс ласково. — Не холодно? Не очень мокро?

Привстал император с сиденья. На лице улыбка. В воду глядит, а выражение лица у него такое озорное. Как у ребенка, готового к шалости. Прыгнет ведь, он из тех, кто и сам любит все попробовать!

Посторонился Тит. Но Калигула замешкался. Взгляд его упал на вереницу повозок, что встали за ними у края лужи. Не один Веспасиан принцепса сопровождает. Не всякому честь выпала присесть с Калигулой в одной повозке, зато и не купают их теперь в холодной луже на потеху остальным. Перевел взгляд император на свой кальцей[266]. Хорош кальцей, высокий. Кожа отличной выделки. Другую обувь не носит принцепс. Кто же не знает, что император особенно придирчив к качеству обуви и ее внешнему виду. Сморщил лицо в недовольной гримасе Калигула. Жаль ему обувь. И роскошной трабее[267] грозит лужа скопившейся в ней грязью, и всему остальному одеянию императора. А жаль только обувь. Улыбнулся теперь уж Веспасиан, когда откинулся Калигула вновь на спинку, так и не решившись прыгнуть. Мстительно так слегка улыбнулся. Не то, чтоб уж во всю ширь лица, это было бы слишком. Для человека, что отпустил без словца одного наложницу, по воле новоиспеченной громкоголосой жены. Принцепс пожал плечами.

— И что? Вам же хуже, если намокнет. Ну, как полезете целовать! — ответил эдилу на невысказанный вопрос…

А дальше ничего особенного, только мокро да грязно Веспасиану. Но не намного выше колена вода, и камня на долю эдила не нашлось. Пусть Флавия и змея, и ворона она непрестанно каркающая, вот кто! Но крепко просит она за мужа в храме женской Фортуны! Взял Тит Флавий Веспасиан коней под уздцы. И пошел между холмами по луже. Не споткнулись кони. И вывел эсседий на сушу Тит, будь проклята лужа, и непогода, и дожди! И Флавия с ними!

Не нашел император эдилу дела в Байях. Молча дверь повозки закрыл. Ноги взвалил на сиденье, где Веспасиану довелось жизнь свою оплакать. Чтобы не замочить обувь и одеяния свои, как пришлось Веспасиану…

Вознице крикнул император:

— Трогай!

И понесся эсседий по загородной дороге. Остался Веспасиан на ней. Прокатили мимо него остальные повозки. Ковиний, еще два эсседия, каррука. В них — смеющиеся лица, руки, вздетые в насмешливых жестах! И никто ведь к себе не пригласил, достало Веспасиану и прежней чести, не все с императорами ему кататься, хватит! А в город обратно через ту лужу идти. И ногу расшиб Тит, споткнулся-таки о камень. Обидно до слез. Хорошо, что ликторов не взял с собою. То-то потешились бы. Разговоров и без того будет!

Калигула же, возвратившийся в Рим через несколько дней, проехал по той же, но ровной и гладкой дороге. Не хуже Аппиевой. Без следов лужи. Улыбался император на въезде в город. И ночь бессонная, кошмары мучили, и голова болит. А настроение отчего-то приподнятое. Нет-нет, да улыбнется Калигула…

Повезло Веспасиану. Получил небольшой урок, всего лишь. И, став претором, радел о величии Рима не за страх, а за совесть. Самолично обходил улицы Рима, каждую улицу узнал «в лицо», о каждой пекся ничуть не меньше, чем о собственных крикливых отпрысках, которых стала рожать ему Флавия. Когда пришла в сенат весть о заговоре родных императора, предложил Тит крючьями стащить виновных к Тибру, оставить без погребения. И была в нем убежденность безграничная, что прав он в своем негодовании. Что такого, как Калигула, нет, и не будет императора в Риме. Императора, который и одной лужи не спустит магистратам. А что? Разве это плохо? Это не правильно?

Только не каждый носил в сердце своем такую убежденность. Больше было тех, кто ненавидел императора и боялся. Зло, причиненное императором, возводил в ранг бесконечности. Собственные глупость, беспринципность, жестокость почитал пустяками, не стоящими внимания.

Луций Кассий Лонгин был в их числе.

Довелось Луцию Кассию быть консулом. Еще до прихода Калигулы к власти. А почему бы и не стать консулом представителю древнего рода Кассиев[268]. Они верно республике служили, еще в те времена, когда Рим был и впрямь «общим делом»[269]. Немало насолили Кассии нынешним цезарям. Вот Луций Кассий, например, был правнуком младшего брата Гая Кассия, убийцы Цезаря. Числить в роду своем человека, который решил судьбу отечества ударом меча, это вам не шутки! Это обязывает.

Так считал Луций Кассий Лонгин. Правда, сам он мечом владел не очень. Говорят, свойственна ему была обходительность. А вот решительностью он не отличался. Знал за собой эту слабость Луций. И пытался бороться. Вот, например, в бытность свою консулом, Луций Кассий поддерживал Сеяна. И как поддерживал! Это он предложил в сенате казнить Друза Цезаря. По его обвинению был вынесен сенаторами приговор о взятии под стражу Друза Цезаря…

Двадцать пять было Друзу Цезарю, когда он умер.

Но умер до того и Сеян, бывший покровителем Кассия. Ветер переменился, так бывает.

И вот уже Луций Кассий Лонгин, «решительный» молодой человек, внес новое предложение в сенат. О проклятии памяти Ливиллы, отравившей своего мужа. Ливилла была подругой Сеяна, и в угоду любовнику отравила сына императора. Луций Кассий Лонгин предпочел быстро забыть о дружбе. О том, что в доме Сеяна не раз воспевал прелести и нрав отравительницы. Проклятие бесстыдной! Всеобщее презрение негодной!

Представился случай выгодно жениться. Друзилла, сестра погибшего и по его вине, в частности, Друза Цезаря, племянница осужденной всеми отравительницы Ливиллы, дочь проклинаемой вслух изменницы Агриппины, была женой Луция. Обходителен был сенатор. Прекрасно удавалось ему обходить все препоны, воздвигаемые совестью…

Но обошел его на повороте Калигула, как обходил соперников на цирковой арене. Там, в цирке, благодаря Быстроногому, любимому коню. Здесь, в каждодневной жизни, благодаря тому, что обходительностью император не отличался. Зато решительностью обладал немалой. Куда там Лонгину!

— Ты дашь ей развод, — сказал блистательный брат, едва вкусивший власти. — И близко к ней не подходи. Если хоть раз увидят тебя на расстоянии двадцати, нет, ста шагов от сестры…

Было в лице принцепса нечто такое, что можно было и не договаривать. И без того позеленел от ужаса Луций Кассий.

Вот и все, в чем повинен был Калигула перед патрицием. В том, что развел его с Друзиллой. По правде говоря, не самое страшное наказание. Человеку, оговорившему брата. Подвергшему посмертному проклятию тетку…

Предсказано было императору, что погибнет он от руки кого-то из Кассиев. Пошутил было Калигула:

— Не зять ли мой бывший? Или брат его, Гай? Зря оставил я Гая проконсулом в Азии. Не любит меня родня. Не послать ли кого из трибунов к Гаю проехаться?

Проехаться к Гаю трибуну, но для чего? Не смерть ли примет проконсул, как довелось Тиберию Гемеллу? Ох, напугал император бывших родственников. Немало грехов за собой знали. Не было дома, в котором не шептали бы Кассии: «Отнял жену у мужа. Для кого, как не для себя?».

Калигула же только пошутил. Молод был император. Окружен поначалу всеобщею любовью. Опьянен этой любовью. Почти страстью, что дарил ему Рим.

Страсть не так уж редко оборачивается ненавистью взаимной, это бывает. Дай ей развиться, перегореть. Обернется вначале насыщением, потом усталостью. Потом выползет из-за угла скука. Там недалеко до неприятия. А вот уж и ненависть сторожит…

И разделился Рим на любящих и ненавидящих. И стали судить молодого императора: где прав, а еще больше, где не прав, и где совсем уж виноват!

Август, по собственному его выражению, превратил Рим «из города кирпича в город мрамора». Калигула же стремился во всем прадеда превзойти. «Великим созидателем Рима» назовет его один из историков последующего времени, заподозрить которого в симпатии к Калигуле трудно[270]. Если даже недруг увидел, разглядел, оценил труд!..

Он любил свой Рим. Он находил его самым прекрасным городом в мире, хотел украшать его бесконечно. У Септы Юлия[271], близ акведука Девы, заложил Калигула новый амфитеатр. Не суждено ему было достроить свое детище, свою мечту, и в будущем звали его цирком Нерона. Но ведь начал строить, и лишь смерть ему помешала! Когда-то Агриппа, дед, провел сюда акведук по указанию некоей девушки. Грезилось деду, а вслед за ним остальным, что была то Минерва[272] сама, пришедшая на левый берег Тибра для помощи Риму. Калигула хотел увековечить то место и случай…

Смерть прадеда, Гая Юлия Цезаря, случилась в другом месте. У портика Помпея. Калигула не мог забыть того, что эти стены слышали последнее: «Tu quoque, Brute, fili mi!»[273]. Видели, как первый Цезарь накинул на голову тогу, чтоб не видеть предательство и собственную смерть. В тот самый день шло представление в театре Помпея рядом, квириты[274] приветствовали актеров. Не зная, что драма, поставленная самою жизнью, разворачивается напротив. Драма, которой суждено было изменить лицо мира…