Калигула - Олег Фурсин

— Дядя, может, и дурак в чем-то, да не в этом. При его-то собственной учености, станет он держать при себе неуча и бездельника? Зови, раз уж надо…

Ксенофон не стал ни утешать, ни пугать. Отдал должное наблюдательности Харикла, опыту старого лекаря. Не стал унижать, отрицать, отмахиваться рукой на предшествующее лечение. Отметил, что сам о клещах знает мало, можно сказать, ничего не знает.

— И при всем при том, что бы ни было началом болезни, налицо ее последствия. Взаимоотношения органов нарушены. Будем восстанавливать связи. Бороться с судорогами. Припадки сами по себе зло, и есть опасность для жизни. Посмотрим…

Он окружил молодого принцепса заботой. Все волновало нового лекаря: и то, что принцепс ест, и то, как проводит день, и как спит. Благодаря новшествам, той системе чередующихся нагрузок и отдыха, что предложил Ксенофон, а также под воздействием снадобий, которыми поил его лекарь, состояние императора улучшилось. Судороги прекратились. Перестала дергаться правая щека, неимоверно раздражавшая Калигулу. И все же…

Калигула знал, что помочь нельзя. Звенья цепи, которые он выковал сам, должны были быть спаяны воедино, и рано или поздно, цепь должна затянуться на шее.

Будет преемник во власти. Преемник во власти!

Когда он метался в бреду на огромной своей постели, скрежетал зубами, рвался из рук сестры, что видел он внутренним взором?

Видений было много. Страшным приходил к нему отец. С перекошенным лицом, с кровавой пеной на губах. Поначалу все же лицо его было узнаваемым. Но лоскуты кожи отрывались, сползали, обнажая кости. Окровавленные кости, с белыми нитями сухожилий и кусками мышц. Потом исчезали и они. Оставался голый череп, пригвожденный стрелой к дереву. С пустыми глазницами, но у этих глазниц был взор!

Неведомо откуда, принцепс знал, что череп видит его, из глубины отсутствующего лица шел свет. Свет этот ширился, нарастал. И вместо черепа вставало перед Калигулой лицо сенаторского племянника. Он не пел, едва шевелились губы, и они, эти губы, шелестели: «Но за что, за что же? За поцелуй?». Вдруг меч рассекал изнутри это лицо, и тысячи осколков разлетались в стороны. Император представал перед ним, и, насмешливая улыбка расцветала на мерзком, в морщинах, лице Тиберия, проклятого старика: «Чем ты лучше? Все мы — одно. И ты таков, как я. Убийца…»

— Я не убийца! — кричал он в ответ. — Ты, ты убийца! Вспомни Агриппу Постума[244]!

— Либо убийца, либо жертва, да, верно, — отвечал старик, — и что же ты выберешь? На твоем месте выбор ограничен, а ты ведь долго шел к этому месту, и пришел!

Калигула знал, о чем разговор. Имя преемника отдавало в ушах болью. Звали преемника Тиберий Гемелл[245]…

За два года до собственной кончины Тиберий назначил Калигулу, сына Германика, и родного внука, Тиберия Гемелла, своими сонаследниками. Тяжкое это было наследство для внука императора. Ничего хорошего оно принести не могло.

Правду ли говорят, что смерть одного из близнецов сводит в могилу и другого? Что тоска по родному телу, еще в утробе матери бывшему рядом, неизбывна? Трудно сказать, так учит опыт; но ведь многократно повторяемое не есть еще обязательное.

При взгляде на маленького Тиберия Гемелла казалось, что он недолго останется тосковать без брата. Им было четыре года, когда Германик Младший[246] оставил брата-близнеца доживать на земле все, чего не хватило самому. Странная это была история, темная. Вначале от неведомой болезни ушел отец близнецов. Сын императора, наследник, видный полководец, молодой и красивый человек. Вскоре его вдова, красавица Ливия Ливилла, вновь зашлась рыданиями. Не успев просушить слезы вдовьего горя, стала еще и несчастной матерью, потеряв Германика Младшего. Тиберий же Гемелл — лишился опоры, второго своего «я», зеркала, в котором отражался с самого рождения. Это было заметно. Он рос тихим, незаметным мальчиком, здоровье его было слабым, был он каким-то хилым, тощим. Няньки перешептывались, делая большие глаза, о том, что мальчик не жилец на свете.

— Ох, говорю я тебе, дорогая, недолог будет его век. Все он головку клонит к земле, никогда не задерет ее кверху. Все вниз она опущена, будто мальчик ищет чего-то, найти не может.

— Я и сама это вижу, Корнелия. Зовет его брат-близнец. Как бы не было в доме «несчастных»[247] ночных похорон…

Вопреки этим причитаниям, вопреки собственным болезням, мальчик рос и мужал.

Ему суждено было стать полным сиротой, потерять всех своих близких, прежде чем сбудутся мрачные предсказания женщин…

Ему было всего двенадцать лет, когда умерла его мать. Он узнал, что он — сын отравительницы и клятвопреступницы в свои двенадцать лет, тогда же, когда стал сиротой. Мать его заморили, она умерла в муках голода, проклиная весь свет и свою несчастливую судьбу. Ее любовника казнили самой позорной смертью, он был удушен. Тело было вытащено на всеобщее обозрение к Гемониям, поругано. Мальчика не преминули сводить к этой знаменитой лестнице, полюбоваться. Он видел изуродованное тело Сеяна, человека, чуть было не ставшего ему отцом. Он знавал заботу и ласку этого человека. Отцовской не знал, не довелось.

Дед, Тиберий, посматривал на него странно. Может, и любил по-своему, кто знает. Но глядел брезгливо, с недоумением. Мальчик ведь был не только сыном Друза Младшего, но и Ливии Ливиллы, презренной и ненавидимой. Сын убийцы…

Завещание императора Тиберия, оглашенное в сенате префектом претория Невием Серторием Макроном, было объявлено недействительным. На основании того, что человек в твердом уме и при здравой памяти не мог назначить наследником, наряду с совершеннолетним Калигулой, мальчика, который не мог еще заседать в сенате. Впрочем, Калигула усыновил сироту. Император заявил тогда:

— Я хочу, чтобы тот, в ком течет кровь моего дяди, в соответствии с желанием Тиберия, разделил со мной императорскую власть.

Калигула оглядел сенаторов победно, ничуть не сомневаясь, что поймут, разделят его мнение. Он только что покорил Рим своим благородством. Отдал почести Тиберию, какие полагались родственнику и императору. Почтил своих близких, не побоявшись в бурю отправиться за прахом матери и братьев, дав им покой в Риме, рядом с Тиберием. И снова совершал благородный поступок, усыновляя Тиберия Гемелла. Все должны были оценить, разглядеть его такт, чистоту его помыслов. Он достоин тысяч жертвенных животных и тысячи тысяч огней, что зажглись во имя его. Сейчас они в этом убедятся.

— Однако вы видите сами, что он еще ребенок, которому нужны наставники, учителя, педагоги. Так же очевидно, что нет ни одного человека, который бы взял на себя столь тяжкое бремя воспитания, что, впрочем, не умаляет нашей ответственности. Что касается меня, стоящего над педагогами, учителями и воспитателями, то я провозглашаю себя его отцом, а его — своим сыном…

Сыграть в благородство — это одно, к тому же единожды, на глазах у многих людей. Быть благородным на деле каждодневно неимоверно трудно, и Калигуле пришлось в этом убедиться. Мальчик не вызывал у императора теплых чувств. Напротив, только неприятие, только брезгливое чувство. Внук Тиберия! Носящий имя своего проклятого деда!

Позже пришел страх. Не сам пасынок его вызывал. Тот был еще никем, еще точнее — ничем. Никто не относился к нему всерьез. Никто не награждал его титулом «август», не видел за ним реальной власти. Мальчик стал совершеннолетним, и, казалось, ему это давало право на все, таков был закон. Но никто на свете не наделял его таким правом, а сам он, казалось, не задумывался ни о чем, плыл по течению своей одинокой, внешне счастливой и обеспеченной жизни.

Может ли притворщик поверить в чужую неспособность притвориться? Обманщик поверить в чужую честность? Убийца — в невозможность преступить черту, за которой смерть ближнего?

Калигула не мог. Всматривался в безмятежное, всегда спокойное лицо, искал на нем следы притворства. Приставил к Тиберию Гемеллу слуг, подсматривающих и доносящих. В присутствии мальчика те говорили то, о чем не следовало говорить. И ждали ответа, о котором бы следовало донести. Его толкали на неосторожный поступок, хотя бы речь. Но, как когда-то и сам Калигула, мальчик, а затем и юноша, молчал. Это не радовало императора. Он сам когда-то молчал, стиснув зубы. Он знал, что ничего это не значит. Вернее, может означать многое!

Потом пришла болезнь. Калигула страдал. Его мучила лихорадка, слабость, выворачивало наружу при каждой еде. Кто первым произнес слово «яд»? Он не помнил, но услышал его четко, не слухом, а всем разумением своим. Стало страшно, как никогда ранее. Муки отца остались в памяти; он не хотел, он не принимал смерти, такой смерти! Никакой не хотел он, едва дорвавшийся до вожделенной власти, счастливый обладанием всем, о чем мечтал…