Чужое сердце - Джоди Пиколт

– Меня зовут Элла Уиндхэммер, я из «Фокс-ньюз», – представилась незнакомка. – Вы не могли бы прокомментировать тот факт, что Белый Дом сделал официальное заявление касательно суда над Борном и отделения Церкви от государства?

Я даже не знала ни о каких официальных заявлениях со стороны Белого Дома. Какая-то часть меня даже затрепетала от восторга: ничего себе, сколько нам уделяют внимания! Затем я примерно представила смысл этого заявления и поняла, что нам оно вовсе не на руку. И только потом я вспомнила, что нахожусь в туалете.

– Ага. Прокомментирую, – ответила я и нажала на кнопку сливного бачка.

Поскольку мне абсолютно не хотелось попасть в осаду Эллы Уиндхэммер или еще кого-то из сотен журналистов, лишайником разросшихся на лестнице у здания суда, я укрылась в глубокой норе – ну хорошо, не совсем в норе, – в конференц-зале для переговоров с клиентами. Заперев дверь, я достала блокнот и принялась сочинять финальную речь в надежде, что репортеры найдут себе новую добычу, когда я ее допишу.

Уже затемно я наконец спрятала все заметки и взгромоздилась на высокие каблуки. Все лампы в здания суда погасли, где-то в отдалении сторож натирал паркет. Пройдя через лобби, мимо дремлющих металлодетекторов, я набрала в грудь побольше воздуха и отважно распахнула дверь.

Почти все журналисты уже разбежались, хотя я заметила вдали одного упрямца с микрофоном наперевес. Он окликнул меня по имени.

Я шагнула вперед, игнорируя его призывы.

– Без комментариев, – только и пробормотала я. И лишь тогда поняла, что это не репортер, а в руке у него не микрофон.

– Ну наконец-то, – сказал Кристиан и протянул мне розу.

Майкл

– Ты его духовный наставник, – сказал Койн, позвонивший мне в три часа ночи. – Так наставляй его.

Я попытался объяснить начальнику тюрьмы, что мы с Шэем, в общем-то, не разговариваем, но он повесил трубку, не дав мне договорить. Соответственно, мне пришлось выбраться из постели и поехать в тюрьму. Вот только дежурный надзиратель повел меня не на ярус I, а в другое место.

– Его перевели, – пояснил он.

– Почему? На него опять напали?

– Нет, он сам управился, – сказал он, и, когда мы дошли до камеры Шэя, я понял, что имелось в виду.

Большую часть его лица покрывали синяки. Костяшки на пальцах были ободраны до мяса. По левому виску сбегала тонкая струйка крови. Несмотря на то что Шэй находился в камере, его запястья, лодыжки и талию овивали цепи.

– Почему вы не вызвали врача? – возмутился я.

– Да врач уже трижды приходил, – ответил надзиратель. – Но наш мальчик срывает бинты. Поэтому пришлось его заковать.

– Если я пообещаю, что он прекратит это делать…

– Прекратит биться головой о стенку?

– Да. Вы сможете снять с него наручники под мою ответственность? – Я взглянул на Шэя, но тот упрямо отводил глаза. – Шэй? Как тебе моя идея?

Он никак не отреагировал на мои слова, а я понятия не имел, как его убедить остановить самоистязание. Тем не менее надсмотрщик жестом подозвал его к двери и снял оковы с рук и щиколоток. Цепь вокруг живота осталась на месте.

– На всякий случай, – объяснил он и ушел.

– Шэй, – сказал я, – зачем ты это делаешь?

– Пошел в жопу!

– Я понимаю, что ты напуган. Понимаю твой гнев. Я ни в чем тебя не виню…

– Видать, что-то изменилось. Потому что однажды ты меня таки обвинил. Ты – и еще одиннадцать человек. – Шэй шагнул вперед. – Каково оно было, в той комнате? Вы просто сидели и болтали о том, каким же надо быть чудовищем, чтобы совершить это кошмарное преступление? Вам не приходило в голову, что вы, возможно, не все знаете?

– Тогда почему ты ничего не сказал?! – взорвался я. – Ничегошеньки! Мы располагали версией прокурора, мы слышали показания Джун. Но ты – ты даже не оторвал задницу от стула и не попросил о снисхождении!

– Кто бы поверил мне – против слов мертвого копа? – риторически поинтересовался он. – Мой собственный адвокат мне не верил. Только и твердил, что нужно давить на трудное детство, а не на мое изложение событий. Говорил, что я не вызову доверия у присяжных. На меня ему было наплевать – он хотел одного: попасть в вечерний выпуск новостей. Он выработал стратегию. И знаешь какую? Сперва он говорит присяжным, что я не виновен. Потом, когда доходит до приговора, он меняет линию: «Ладно-ладно, виновен. Но убивать его все-таки не надо». С таким же успехом можно просто признаться во вранье.

Огорошенный, я не сводил с него взгляда. В ходе того суда я и не думал, что подобные мысли могли кружить у Шэя в голове. Не думал, что он не стал молить о пощаде лишь потому, что для этого пришлось бы сознаться в преступлении. Сейчас, вспоминая случившееся, я понимал, что защита действительно запела по-новому, когда фаза обвинения сменилась вынесением приговора. И нам действительно стало труднее им верить.

А что же Шэй? Он сидел прямо там, с немытой головой и пустыми глазами. Его молчание, которое я считал проявлением гордыни или стыда, на самом деле могло означать совсем другое – понимание, что для таких людей, как он, мир никогда не играет по правилам. И я – вместе с одиннадцатью другими присяжными – осудил его задолго до оглашения вердикта. В конце концов, какого человека могут судить за двойное убийство? Какой прокурор будет требовать высшей меры без достаточных на то оснований?

С тех пор как я стал его духовным наставником, он часто повторял, что прошлое не имеет значения. Я понимал это так, будто он отказывается признавать свою вину. Но на самом деле он просто понимал, что, будь он хоть трижды невиновен, его все равно казнят.

Я присутствовал на суде, я выслушал все показания. Сама мысль, что Шэй не заслуживал смерти, казалась нелепой, недопустимой.

С другой стороны, столь же нелепыми и недопустимыми казались чудеса.

– Но Шэй, – тихо вымолвил я, – я же выслушал всех свидетелей. Я видел, что ты сделал.

– Я ничего не делал. – Он опустил голову. – Это все из-за инструментов. Я забыл их в доме. И когда я постучал в дверь, вернувшись за ними, то мне никто не открыл. Поэтому я просто вошел внутрь… и тогда я увидел ее.

– Элизабет. – Живот мой скрутила острая боль.

– Мы с ней часто играли в гляделки. Кто первый улыбнется – тот проиграл. Я всегда выигрывал, но однажды она замахнулась моей отверткой – я и не знал, что она ее утащила, – и стала рассекать ею воздух, как маньяк с ножом. Я расхохотался. «Я победила! – кричала она. – Я победила!» И она таки победила. Вчистую. – Лицо его перекосило. – Я бы никогда ее не обидел. Когда я в тот день пришел к ним, она была с ним. Штаны у него были спущены. А она… Она только плакала. Он же должен был быть ей отцом. – Он прикрыл лицо рукой, как будто это могло заслонить его от страшных картин памяти. – Она посмотрела на меня, как будто мы опять играли в гляделки, и улыбнулась. Но в этот раз она не проиграла – в этот раз она знала, что победит. Потому что рядом был я. Потому что я мог ее спасти. Всю жизнь люди смотрели на меня, как на отбросы. Никто не верил, что я могу сделать что-то хорошее, – а она поверила. И я хотел… О боже, как же я хотел, чтобы она в меня верила! – Шэй перевел дыхание. – Я схватил ее. и потащил наверх, в ту комнату, которую должен был вот-вот достроить. Я запер дверь и сказал ей, что здесь мы в безопасности. Но тут раздался выстрел, и дверь исчезла, и он вошел в комнату, целясь прямо в меня.

Я представил, каково это было такому человеку, как Шэй. Вечно растерянный, не способный к нормальному общению, он вдруг увидел перед лицом дуло пистолета. Меня бы тоже охватила паника.

– Завыли сирены, – продолжал Шэй. – Это он их вызвал.

Сказал, что они едут за мной и что ни один коп не поверит такому уроду, как я. А она только кричала: «Не стреляй, не стреляй!» Он велел ей отойти в сторону, а я схватился за пистолет, чтобы он не причинил ей вреда. Мы начали драться, по очереди хватаясь за пистолет, а он все стрелял и стрелял. – Шэй тяжело сглотнул. – Я подхватил ее. Кровь была повсюду: на мне, на ней. Он все выкрикивал ее имя, но она на него даже не смотрела. Она смотрела на меня, как будто мы опять играли в гляделки, только теперь это уже была не игра… А потом, хотя глаза ее были по-прежнему открыты, она перестала смотреть. И игра закончилась, пускай я и не улыбнулся. – Он с трудом подавил плач, прижав ладонь к губам. – Я не улыбнулся.

– Шэй… – еле слышно прошептал я.

Он поднял взгляд.

– Оно и к лучшему, что она умерла.

Во рту у меня пересохло. Я вспомнил, как Шэй говорил это Джун Нилон на сеансе реституционного правосудия. Вспомнил, как она выбежала из комнаты в слезах. Но, возможно, мы вырвали слова Шэя из контекста? Возможно, он искренне верил, что смерть Элизабет была избавлением от кошмара, пережитого по вине ее отчима?