Чёрный город - Борис Акунин

Свет начал стремительно меркнуть. Погас совсем. Черный Город окончательно почернел.

В тот же миг Фандорин высек искру и запалил пропитанную нефтью ткань.

Зажмурился, чтобы не видеть яркого пламени. Подбежал к зияющей дыре окна, бросил факел внутрь.

Как тому и следовало, Дятел обернулся, инстинктивно нажал спуск. Фандорин же отбежал к следующему окну, нырнул через подоконник, распластался, застыл.

Человек с пистолетом, отчетливо видный на фоне огня, быстро поворачивался вокруг собственной оси, но увидеть слившуюся с земляным полом черную фигуру не мог.

«Только бы не застрелился!»

Эраст Петрович прибег к уловке совсем детской, в науке ниндзюцу не прописанной. Громко сказал: «Гав!» и откатился в сторону.

Вскинув руку, Дятел выпустил седьмую пулю — от стены полетели крошки.

— Ну вот. — Фандорин неторопливо поднялся. — Зря колебались. Нужно было сразу застрелиться, как только остался последний патрон. Драться будем или так сдадитесь?

Прикрывая ладонью глаза, побежденный противник вглядывался во тьму и по-прежнему ничего не видел.

Эраст Петрович приблизился.

— Не приближайтесь, ваше превосходительство. Вы грязный, как свинья. Одежду мне запачкаете, — с поразительным спокойствием сказал Одиссей-Дятел. — Нет, драться я с вами не стану. И стреляться мне незачем. Большевики не истеричные барышни, рук на себя не накладывают. Диалектика учит: каждое поражение — ступенька к победе.

Хотелось рассмотреть лицо этого философа, но он стоял спиной к огню. Ладно, успеется.

— Снимите китель. Без резких движений, а то сломаю руки. На всякий с-случай.

С похвальной медлительностью Дятел снял офицерский китель. Повернулся, демонстрируя, что другого оружия нет.

Спросил вполголоса:

— Что, ушастый? Спасся? Торжествуешь?

— П-почему это я ушастый? — удивился Фандорин.

Кажется, арестованный был немного не в себе. Начинал заговариваться.

— Слон так или иначе сдохнет, — сказал он. — А вы, фокусник японский, только сделали хуже. Революция все равно грянет. Только сначала придется пройти через мировую войну. Вместо нефти на растопку пойдут миллионы жизней. И будет Тьма, а за нею — Свет.

«Все пламенные революционеры, в сущности, психически больные люди, — подумал Эраст Петрович. — Их бы не на виселицу и не на каторгу, а в лечебницу».

— Не будет никакой мировой войны, — уверил он Дятла, ощупывая швы на одежде. — Уж можете мне поверить… Повернитесь лицом к свету. Хочу на вас посмотреть.

Несколько мгновений заклятые враги смотрели друг на друга.

«Похож на черта. Глаза будто из жидкого пламени — но это огонь отражается. Багровые тени — по той же причине. Вот и всё объяснение инфернальности».

Японские штаны догорели, свет погас.

Но мрак длился недолго. Почти сразу же, выбравшись из-за облака, засияла луна.

Страшная сказка

Давным-давно Фандорин открыл одну важную истину. Человека встречают не по одежке, но по иным параметрам: выражению глаз, манере говорить, движениям, а одежки может и вовсе не быть.

Что, казалось бы, должен сделать дежурный полицейского околотка, когда посреди ночи вваливается голый, покрытый липкой грязью субъект и втаскивает за шиворот другого человека, куда более приличного вида? Ответ вроде бы ясен: вызвать свистком наряд и тут же задержать черномазого, а приличного господина немедленно освободить. Но в голосе, каким нежданный визитер приказал: «Сменного н-начальника сюда. Живо!», было нечто такое, отчего служивый вскочил, застегнул ворот и опрометью кинулся за помощником квартального, сладко храпевшим в кабинете.

Через пять минут арестованный находился за решеткой, под неусыпным наблюдением двух городовых с револьверами наготове, а Эраст Петрович разговаривал по телефону с директором Департамента полиции. Тот уже знал, что на станции произошла попытка диверсии, офицер и три нижних чина убиты, взрывное устройство обезврежено.

— Конвой за Одиссеем немедленно вышлю, — сказал Сент-Эстеф. — Давно мечтаю познакомиться. Отличная работа, Эраст Петрович. Имею также сообщить, что поезд готов и ждет. Ваши вещи сложены, адъютант Владимира Федоровича выехал за вами на Керосинопровод, чтобы сразу везти на железную дорогу. Сейчас протелефонирую капитану Васильеву, чтобы автомобиль перенаправили к полицейскому участку. Не позднее часа ночи вы будете на вокзале. Как раз у господина Жуковского будут все бумаги.

— Скажите Владимиру Федоровичу, чтобы не т-торопился. Мне еще нужно закончить некоторые дела. Это займет два-три часа.

Эммануил Карлович вздохнул:

— Вам теперь всё можно. Даже заставить ждать командующего Жандармским корпусом.

Не прошло четверти часа, как прибыл адъютант Жуковского. За это время Фандорин кое-как помылся, вернее отскребся. Водопровода в околотке не было, горячей воды тем более. Брезгливо к себе принюхиваясь, Фандорин надел что попроще (ничего проще песочного костюма «гольф» в чемодане не нашлось). Сунул в карман разряженный «веблей» и «дерринджер», тоже пустой. Грозный мандат остался на станции, но он теперь был уже не нужен.

— Едемте, полковник. А вы, — обернулся Эраст Петрович к сменному начальнику, — не спускайте с арестованного глаз. За ним скоро прибудет конвой.

Тело под одеждой зудело, кожа масляно поблескивала — в общем, физические ощущения были прегадостные. Зато душа наслаждалась восстановленной гармонией.

Злодейская диверсия предотвращена. Дятел схвачен и находится там, где положено быть пойманной птице: в клетке. Впереди важная работа. Возможно, самая важная в жизни.

Перед отъездом оставалось исполнить три дела.

— Полковник, едем в лечебницу Гюйсманса.

— Порадовать ничем не могу, — развел руками дежурный врач. — Пациент по-прежнему в критическом состоянии. По мнению господина профессора, главная причина — подавленная психика.

— Попробую исправить, — сказал Фандорин.

Он рассказал Масе, как окончилась охота на Одиссея.

— Я рад, господин. Ваша честь восстановлена, а душа спокойна. Значит, и я спокоен, — ответил японец. — Теперь мы будем вместе, и я, может быть, поправлюсь.

Запинаясь, заикаясь больше всегдашнего, Эраст Петрович объяснил, что должен срочно ехать в Вену — иначе начнется большая война. Смотреть японцу в глаза не хватало мужества.

— Конечно, поезжайте, господин. Вы не можете не поехать. Я буду молить за вас Будду и Христа, потому что ничем другим помочь не могу. Извините меня.

Дальше предстояло выговорить нечто еще более мучительное. Фандорин прикусил губу, прочистил горло, но всё не мог собраться с духом.

Болезненную тему поднял сам Маса:

— Господин, понадобится надежный спутник, чтобы вас охранять. Возьмите Гасыму-сан. Я не буду ревновать, клянусь Христом. — (Фандорин мысленно отметил, что Будду в данном случае японец поминать не стал.) — Гасыму-сан совсем неотесанный, но он научится. Он, конечно, намного хуже меня, но это искренний человек. Такой не предаст, а это главное. Берите его и не страдайте. Никто кроме меня не виноват, что я дал себя подстрелить.

Сухим тоном, чтобы не дрогнул голос, Эраст Петрович сказал:

— Хм. Мне будут дважды в день, утром и вечером, телеграфировать о твоем состоянии. Как только станет можно, тебя переправят в Москву. Я же постараюсь не затягивать расследование и, как только сумею, сразу же…

— Не теряйте времени, господин, — устало молвил Маса. — Идите, выполняйте то, ради чего родились на свет. Спасайте мир.

И отвернулся к стене.

С тяжелым сердцем Фандорин шел назад к автомобилю.

Если б остаться с Масой, всё время находиться с ним рядом, японец наверняка поправился бы. А теперь очень возможно… Комок подступил к горлу. «И весь остаток жизни будешь помнить, какой ты сделал выбор. Никогда себе не прощу. Даже спасенный мир — если его удастся спасти — не будет мне оправданием».

— Теперь в Старый Г-город. К Шемахинским воротам, — угрюмо сказал Эраст Петрович.

Адъютант выразительно посмотрел на часы, но спорить не посмел.

Однако, когда машина остановилась у въезда в Ичери-Шехер и Фандорин направился к темной арке, офицер выскочил за ним.

— Ваше превосходительство, у меня приказ повсюду вас сопровождать.

— Даже в б-будуар к даме? — сардонически осведомился Эраст Петрович. — Ждите здесь, полковник, я скоро вернусь.

Весь день Саадат была занята делами. Весь день она витала в облаках. Раньше у нее никогда не получалось совмещать одно с другим: она могла или делать дело, или предаваться грезам. Но что-то в ней изменилось.