Против ветра - Дж. Фридман

Ей это пришлось по душе, потому что она не лгала, она говорила правду, аппарат скажет, что она говорила правду, тогда они отпустят ее наконец, поверив. Они снова стали задавать вопросы, все те же вопросы, а четвертый мужчина все это время как-то странно смотрел на аппарат и что-то записывал на рулоне бумаги, который медленно выползал из него, а потом, подняв голову, как-то странно посмотрел на Моузби. Моузби тоже как-то странно посмотрел на него, такое впечатление, что он был зол, словно аппарат говорил им что-то такое, что им не хотелось слышать. Она ничего не могла с этим поделать, она говорила правду.

Четверо мужчин стали совещаться между собой. «Все это серьезно, — говорили они, — все это очень серьезно». Тогда Санчес подошел и сел рядом, лицом к ней, и неожиданно наотмашь ударил по лицу, сильно ударил, так, что она чуть не слетела со стула: это безмерно удивило ее, она страшно испугалась — и от боли, причиненной ударом, и от неожиданности.

— Ты лжешь, мерзавка! — заорал он. — Детектор лжи только что показал, что ты лжешь! — Он попытался было ударить ее снова, но его остановил Гомес, сказав, что этим делу не поможешь.

Вот тогда она и вправду струхнула, ведь она говорила правду, а детектор лжи показал, что, оказывается, нет. Тогда они снова стали задавать ей вопросы о том, что произошло, когда рокеры отвезли ее обратно в мотель после того, как в первый раз трахнули в горах, и она рассказала им, рассказала о том, что произошло, как наконец они укатили на своих мотоциклах, а она отключилась.

Потом Гомес, тот, что пообходительнее, сказал: «Дайте мне возможность поговорить с ней наедине», а Моузби ответил: «Нет, черт побери, она лжет самым бессовестным образом, я забираю ее с собой в Санта-Фе, заведу на нее дело по обвинению в соучастии в убийстве, отправлю на электрический стул вместе с этими чертовыми рокерами, она их выгораживает, она, сучка, виновна так же, как и они!» А Гомес сказал: «Да остынь ты, старик, дай мне поговорить с ней минутку наедине!», на что Моузби ответил: «О'кей, но только на минутку, потом я прекращаю этот балаган, мы забираем ее обратно в Санта-Фе и заводим дело по обвинению в соучастии в убийстве, а то пытаешься человеку помочь, а он, черт побери, в твоей помощи и не нуждается!» «Хорошо, на минутку», — согласился Гомес.

Они вышли на улицу, он предложил ей сигарету, поднес зажигалку, словом, повел себя как истинный джентльмен, глядя на нее ласково, а не так, как смотрят на потаскуху, мокрощелку, куда любой мужик, если захочет, может засунуть свой стручок, даже несмотря на то, что она потеряла сознание и у нее идет кровь.

— Мы знаем теперь, что они тебя изнасиловали и до смерти напугали, — спокойно говорит он. — Ты нам сама об этом сказала. — Да, она сказала, это правда. Тогда он говорит: «Когда они привезли тебя обратно в мотель, ты была практически без сознания и почти не помнишь, как они уехали, может, к тому времени ты уже потеряла сознание». Она ответила, что и это правда. «И, когда вы вернулись в мотель и все это уже происходило, кто-то постучал в стену номера?» — спросил он. И снова она ответила «да». «А это мог быть Ричард?» Она думает, это мог быть и он, он жил в соседнем номере, к тому времени ее уже так измочалили, что она не может сказать наверняка. Может, и он.

— О'кей, — сказал он. Она взяла еще сигарету, он снова помог ей прикурить. У него были грустные глаза, красивые глаза, такие же темно-карие, как у нее самой, они смотрели на нее так, словно она на самом деле ему дорога, словно он хотел, чтобы у нее все было в порядке, чтобы против нее не заводили дело по обвинению в убийстве, которого она не совершала, которого, она уверена, что он это знает, она не совершала.

— О'кей. Ты больше уже ничего не вспомнишь, пока не отоспишься как следует. — Говоря это, он посмотрел на нее так, словно говорил совершенно искренне. Она, в свою очередь, посмотрела на него и ответила «да», это так. Тут она потеряла сознание и ничего больше не помнит до тех пор, пока несколько часов спустя не проснулась.

Тогда он взял ее ладошку в свои руки, у него большие руки, ее ладонь полностью исчезла в них, но в то же время мягкие, ей было приятно, когда он держал ее за руку, он нежно держал ее за руку, как мужчина держит за руку женщину, если она нравится ему, если он относится к ней как к человеку и как к женщине, не просто как к подстилке, а как к настоящему человеку, и сказал:

— Значит, могло оказаться и так, что ты была такой измотанной, такой уставшей, такой перепуганной, что они отвезли тебя снова в горы вместе с Ричардом Бартлессом, и все это на самом деле произошло, они убили Ричарда и так далее, а ты была такой уставшей, такой измотанной, такой перепуганной, что ничего не помнишь. Ты просто не способна что-либо вспомнить.

Она почувствовала, как сердце на мгновение перестало биться. Он держал ее за руку, глядя прямо в глаза, и она ответила: «Да, может, и так», несмотря на то что была довольно твердо уверена в обратном. Но ведь могло быть и так, все ведь возможно. И он сказал: «Иной раз так уж устроен наш мозг, что он отказывается вспоминать что-то очень плохое, он просто закрывается, словно глухая дверь, а то, что ты ищешь, убрано где-то далеко, и тебя не волнует, где именно, достаточно того, что убрано, и ты перекладываешь эту вещь туда, где на нее не нужно смотреть, потому что она слишком безобразна. Вот так мозг защищает нас от самих себя».

Тогда она посмотрела на него и кивнула, показывая, что поняла, о чем речь. Она действительно поняла, поняла, о чем он говорил и что от нее требуется.

Они выкурили вместе еще по сигарете, выпили банку кока-колы на двоих, потом он сказал, что все будет хорошо, что он позаботится, защитит ее. Что никто снова на нее не нападет, а если кто и посмеет, будь то Моузби или еще кто-то, он им покажет, где раки зимуют, теперь он больше не даст ее в обиду, ее и так уже достаточно обижали. Потом он снова сжал ее руку в ладонях, как будто она ему на самом деле понравилась — и как человек, и как женщина.

Она провела там еще три дня вместе с обоими сыщиками и Моузби. Они купили ей новую одежду и хорошо обращались с ней. Раз за разом они перебирали то, что произошло в ту ночь, раз за разом, пока она на самом деле не поверила, что все было именно так, как говорил Гомес, что все на самом деле было так, как они говорят, а память ее просто подвела в том, что касается Ричарда, потому что от одной мысли о нем ее охватывал жуткий ужас. И через какое-то время она на самом деле поверила в это или подумала, что поверила, ей было так легче — думать, что поверила, и они снова обсуждали все с ней вместе, рассматривая снимки, обсуждая все, что произошло, кто что сделал и когда. Пока наконец она сама не поверила в это, тогда, по крайней мере, поверила, позже начала сомневаться, а тогда поверила так, что была способна рассказать все лучше, чем они сами, чем кто бы то ни было, потому что сама была там, все видела, все испытала на собственной шкуре. Она сама прошла через все это, поэтому и поверила.

Они отвезли ее обратно в Санта-Фе, и в присутствии свидетеля она продиктовала стенографистке в суде заявление о том, что все сказанное ею — истинная правда, что она сделала свое заявление без какого-либо принуждения или нажима, что это ее собственное заявление и никто не подсказывал ей, что следует говорить. Потом то же самое она заявила большому жюри и в суде.

Не знаю, что мне делать: то ли обманывать самого себя, то ли притворяться, что ничего особенного не произошло. Она глядит на меня, ожидая, как я отреагирую. Я могу отреагировать по-разному. В данный конкретный момент больше всего на свете мне хочется выпить, я ловлю себя на том, что дрожу как осиновый лист. Но тут же одергиваю себя, может, срабатывает какой-то внутренний сторож, желающий мне только добра, может, прошлой ночью во мне что-то изменилось, что даст возможность начать новую жизнь. К черту спиртное, старик, только этого тебе недоставало! Если тебе чего на самом деле недостает, так это ясности.

— Но теперь-то ты сама знаешь, что это была ложь от начала и до конца, — говорю я.

Она молча кивает.

— В твоей голове не нашлось ни одного уголка, где ты могла бы хранить правду, страшную правду.

Она снова кивает.

— Значит, это ложь от начала и до конца, — продолжаю я. — Чушь собачья! — Я вне себя от ярости. Я вне себя от ярости, черт побери, но я должен сохранять хладнокровие: этот предлог, объясняющий поведение девицы, настолько хрупок, что от одного неверного слова или поступка у нее снова голова может пойти кругом. — Все, о чем ты говорила на суде, начиная с того момента, когда они привезли тебя обратно в мотель. Все, что касается Ричарда Бартлесса. Это ложь от начала и до конца.

— Зато все остальное — правда. Они на самом деле меня похитили. И изнасиловали.

— Да.

— И должны понести за это наказание, правда?

— Совершенно верно. Но только за это, за это, а не за убийство, которого не совершали.