Искатели необычайных автографов - В Левшин

- Вышибла - не значит убила.

- Все равно. Оправдаться в глазах общества иезуитам уже никогда не удастся.

Паскаль пожимает плечами.

- Это сделала истина.

- Истина, сказанная Людовиком де Монтальтом. У вас редкая способность претворять отвлеченные идеи в конкретные образы. Портреты иезуитов - ваша большая удача. Особенно один, из письма четвертого. Он просто стоял у меня перед глазами, когда я писал своего "Тартюфа". Возможно даже, получилось некоторое сходство. Надеюсь, вы не в обиде?

- Помилуйте! - окончательно оттаивает Паскаль. - Великий Мольер почел для себя не зазорным позаимствовать у Монтальта... Да я чувствую себя почти классиком!

- В таком случае, больше вас уже ничем не испортишь, и я могу спокойно дохвалить вас до конца.

Паскаль протестующе поднимает руки. Куда уж дальше?

- Но я еще не коснулся стиля ваших писем!

- Стоит ли? Мне кажется, он настолько прост...

- В том-то и дело. Писать просто в нашем семнадцатом столетии, да еще во Франции, где пышность и вычурность что-то вроде государственной моды.

- Невелика заслуга писать так, как тебе свойственно.

- Скромничаете? А я вам вот что скажу. Если в один прекрасный день мадемуазель Французская Проза перестанет манерничать и заговорит языком ясным, сильным и точным, так этим она будет обязана главным образом вам. Хотите доказательств? Вот вам первое: Мольер. Он тоже испытал на себе благотворное влияние стиля Паскаля.

- Полно! - отмахивается Паскаль. - Вы слишком много внимания уделяете моим "Письмам" и совершенно не интересуетесь теми, что адресованы вам лично.

Мольер неприязненно косится на нераспечатанный пакет. К чему читать то, что наверняка не доставит никакого удовольствия?

Паскаль пристально глядит в огонь. Как знать! В этом удивительнейшем из миров всегда можно рассчитывать на счастливый случай.

- Вы думаете? - Мольер нерешительно берет письмо. - Попытать разве счастья...

Он вскрывает пакет, достает из него плотную, вдвое сложенную бумагу...

- Что это? - побелевшими губами шепчет он. - Господин Паскаль, взгляните вы. Своим глазам я уже не верю...

- "Разрешаю вам играть "Тартюфа". Людовик", - вслух читает тот.

Мольер сидит как громом пораженный. По щекам его текут слезы.

- Пять лет... Пять лет! - прерывисто шепчет он. - О благодарю, благодарю вас!

- Третья, - как бы про себя отмечает Паскаль. Мольер перестает всхлипывать и смотрит на него мокрыми непонимающими глазами. Что, собственно, третья?

-Третья благодарность, которую я нынче слышу от господина Мольера. Только вот за что?

Господи! Он еще спрашивает! Мольер прижимает к губам судорожно сплетенные пальцы. Да разве не в "Письмах" дело? Не они ли восстановили общественное мнение против гнусной снисходительной морали? Не они ли вынудили церковные власти пойти на уступки, а иезуитов - поджать хвосты? Да кабы не "Письма", не видать бы "Тартюфу" сцены как своих ушей!

- Это называется начать за упокой и кончить за здравие, - говорит Паскаль с добродушной насмешкой. - Сначала вы заявляете, что нам невозможно понять друг друга, потом - что без "Писем" не видать бы "Тартюфу" сцены... Выходит, какая-то точка соприкосновения у нас с вами все-таки есть?

- Выходит, есть, - счастливо улыбается Мольер. - Однако точки в математике принято обозначать. Как обозначить эту?

- Я полагаю так: Мораль Честных Людей.

- Браво! Определение, достойное Паскаля. Если позволите, я запишу его, чтобы не забыть утром, когда проснусь.

Он подходит к бюро, выхватывает гусиное перо из деревянной подставки...

Но далее уже не следует ничего. Только крыша - черепичная чешуя, заменяющая Асмодею театральный занавес.

ФИНИТА ЛА КОМЕДИА73!

- Могли бы и не спешить напоследок, - ворчит Фило.

- Что делать, мсье! Се ту... Это все. Как говорится, финита ла комедиа. Итак, я жду!

- Что значит жду? - вытаращивается Мате. - Позвольте узнать, чего именно?

- Отзывов, мсье. Чего еще может ждать постановщик пьесы, который к тому же ее автор?

- Ммм... Если вас интересует мое мнение, - тоном знатока мямлит Фило, - то в целом спектакль неплохой. Не считая, конечно, злосчастной страсти драматурга и режиссера к неожиданным сюжетным поворотам и к еще более неожиданным концовкам. Следует также указать на неудачное освещение в последней картине. Да и костюмы иной раз могли быть получше. Взять, например, халат Мольера. Вы его сделали блекло-малиновым. На мой взгляд, фиолетовый или темно-синий больше соответствуют настроению сцены. Ночь, знаете ли, сонные видения...

- Хватит дурака валять, - перебивает Мате. - Отличный спектакль, Асмодей. И большущее вам за него спасибо!

- Правильно! - весьма непоследовательно, зато с большим подъемом рявкает Фило. - И забудьте, пожалуйста, все, что я тут наговорил. Просто так уж полагается. Ни один уважающий себя театральный критик никогда не скажет, что спектакль ему понравился, без непременного процента оговорок. И все-таки...

- Что? - истерически взвизгивает бес, хватаясь за сердце. - Что-нибудь вправду не так?

Вид у него такой несчастный, что Фило чувствует себя последним негодяем.

- Да нет же, ничего страшного, - уверяет он. - Сущая мелочь. Вы забыли дать вашему спектаклю название. Но ведь это легко исправить!

Асмодей, однако, относится к вопросу не столь легкомысленно. В искусстве, говорит он, вообще мелочей не бывает. А уж название - и вовсе дело нешуточное. Прежде всего от названия зависит, захотят или не захотят зрители пойти на спектакль. И потом, в нем непременно должно быть что-то от существа пьесы. По крайней мере какое-то указание на тему.

- Но разве тему вашей пьесы определить так уж трудно? - утешает Мате. - Три яркие звезды на небосклоне семнадцатого века: Паскаль, Ферма, Мольер. Вот вам три опорные точки сюжета. А по трем точкам не так уж трудно построить треугольник. Тем более что в пьесе говорится о великом арифметическом треугольнике Паскаля...

- Эврика! - торжествующе перебивает Фило. - Великий треугольник! Чем не заглавие?

Асмодей вздрагивает - будто током его ударило!

- Как? Как вы сказали, мсье? Великий треугольник? Се жениаль... Это гениально! Милль реконнессанс... Тысяча благодарностей!

- Вечная история, - грустно философствует Мате. - Один подводит к открытию, другой его делает, стяжая славу и признательность.

- Нет, нет, мсье! На сей раз все не так. Из тысячи моих благодарностей пятьсот... нет, даже шестьсот принадлежат вам. А теперь - о ревуар. До свиданья, мсье.

Филоматики уныло переглядываются. Им и в голову не приходило, что Асмодей может их покинуть. Они так к нему привязались! Но бес только плечами пожимает. Ничего не поделаешь. Се ля ви! Такова жизнь.

Он в последний раз опускает приятелей на пустынную Королевскую площадь и, взмахнув своим серо-алым плащом, взвивается в воздух.

Отчаянный вопль из двух возмущенных глоток возвращает его с небес на землю.

- В чем дело? - спрашивает он невинно.

- Будто вы не знаете! - разоряется Мате. - Автографы! Где обещанные автографы?

Злокозненно улыбаясь, Асмодей прикладывает ладонь ко лбу. Ай-ай ай, какая накладка! Склероз. Склероз. Явный склероз...

Он вытаскивает из рукава сразу шесть визитных карточек с росчерками Мольера, Паскаля и Ферма. Три для Мате и три для Фило.

- Ну как, довольны, мсье?

Но мсье и не слышат: они рассматривают свои сокровища. Так проходит несколько минут, пока к ногам их не падают два туго набитых клетчатых мешка.

- Смотрите-ка, наши рюкзаки, - умиляется Фило. - Целехоньки. Сразу видно, все книги на месте... А где же Асмодей? Неужто улетел?

- Как видите. А мы не то что заплатить, но даже поблагодарить его не удосужились.

- Фу, как нехорошо получилось! - огорчается Фило, но вдруг замечает белый уголок, торчащий из рюкзачного кармашка. - Ой, да тут какая-то записка...

- Клянусь решетом Эратосфена, это от него! Мате нетерпеливо приближает к глазам клочок бумаги, скупо освещенный зимним рассветом, и гулкие аркады Королевской площади вторят взволнованно прочитанным словам:

"ЛУЧШАЯ НАГРАДА ДЛЯ ХУДОЖНИКА - ПОНИМАНИЕ ПУБЛИКИ. СТАЛО БЫТЬ, МЫ С ВАМИ В РАСЧЕТЕ. ДО НОВОЙ ВСТРЕЧИ, МСЬЕ! АСМОДЕЙ".

Домашние итоги

(В гостях у Фило и Мате)

НА МОСКОВСКОЙ ОКРАИНЕ

Простимся с Парижем семнадцатого столетия и перенесемся в Москву двадцатого. Точнее, в семидесятые его годы. Еще точнее - на одну из вновь народившихся московских окраин, до того отдаленную от центра, что добираться туда из противоположного конца города надо не менее полутора часов.

Растет Москва. Распространяется во все стороны - вглубь, ввысь, вширь. Все длиннее становятся подземные магистрали метро. Все больше небесной сини выстрижено этажами высотных зданий. Все дальше разбегаются бесчисленные кварталы новостроек. Порой они забегают так далеко, что жильцы их, прежде чем ответить на вопрос: "Где вы живете?", долго почесывают в затылке, пытаясь (в который раз!) разобраться, так где же они, наконец, живут? В Москве или в каком-нибудь другом городе? Скажем, в Горьком. Может быть, к Горькому все-таки ближе?